Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только
в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг,
в один день,
в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться
в беспорядок
жизни моряка?
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает
жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Он внес
жизнь, разум и опыт
в каменные пустыни,
в глушь лесов и силою светлого разумения указал путь тысячам за собою.
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась
в воображении вслед за многим другим. Дни мелькали,
жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались
в одну утомительно-однообразную массу годов.
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду
в Китае,
в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет
в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и
жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей
в путь!
Жизнь моя как-то раздвоилась, или как будто мне дали вдруг две
жизни, отвели квартиру
в двух мирах.
«Отошлите это
в ученое общество,
в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня,
жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для меня
жизнь,
в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление были не похожи ни на какие прежние.
Потом, вникая
в устройство судна,
в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит
в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам,
в виде остова, и долго хранит
жизнь человека.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается
в морской воде, что я не моряк, к морскому образу
жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности:
в известные лета
жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает
в деньгах выделенному сыну.
Если нет крупных бед или внешних заметных волнений, зато сколько невидимых, но острых игл вонзается
в человека среди сложной и шумной
жизни в толпе, при ежедневных стычках «с ближним»!
Я был один
в этом океане и нетерпеливо ждал другого дня, когда Лондон выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною
жизнью.
Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит пожить
в стране и хоть немного слить свою
жизнь с
жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой,
в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная
жизнь, и не звучит ли
в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта
жизнь? Что
в этой
жизни схожего и что несхожего с нашей?..
Бродя среди живой толпы, отыскивая всюду
жизнь, я, между прочим, наткнулся на великолепное прошедшее: на Вестминстерское аббатство, и был счастливее
в это утро.
Здесь до значительной степени можно наблюдать некоторые стороны
жизни животных почти
в естественном состоянии.
Торговля видна, а
жизни нет: или вы должны заключить, что здесь торговля есть
жизнь, как оно и есть
в самом деле.
Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю
жизнь, только и делает, что подкладывает
в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Этот маленький эпизод напомнил мне, что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства; что этот эпизод есть обыкновенное явление
в этой
жизни; что
в три года может случиться много такого, чего не выживешь
в шестьдесят лет
жизни, особенно нашей русской
жизни!
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами
жизнь человека, то можно
в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги
в Лондоне.
Сильно бы вымыли ему голову, но Егорка принес к обеду целую корзину карасей, сотни две раков да еще барчонку сделал дудочку из камыша, а барышне достал два водяных цветка, за которыми, чуть не с опасностью
жизни, лазил по горло
в воду на средину пруда.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая
жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются
в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Кажется, ни за что не умрешь
в этом целебном, полном неги воздухе,
в теплой атмосфере, то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает
жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже
в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
Все находило почетное место
в моей фантазии, все поступало
в капитал тех материалов, из которых слагается нежная, высокая, артистическая сторона
жизни.
Раз напечатлевшись
в душе, эти бледные, но полные своей задумчивой
жизни образы остаются там до сей минуты, нужды нет, что рядом с ними теснятся теперь
в душу такие праздничные и поразительные явления.
В этой, по-видимому, сонной и будничной
жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта,
в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
Очнувшись, со вздохом скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и
жизнь!.. Ведь бури, бешеные страсти не норма природы и
жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия
в лаборатории природы…
А какая бездна невидимых и неведомых человеку тварей движется и кипит
в этой чаше, переполненной
жизнью!
Вся гора, взятая нераздельно, кажется какой-то мрачной, мертвой, безмолвной массой, а между тем там много
жизни: на подошву ее лезут фермы и сады;
в лесах гнездятся павианы (большие черные обезьяны), кишат змеи, бегают шакалы и дикие козы.
Кроме черных и малайцев встречается много коричневых лиц весьма подозрительного свойства, напоминающих не то голландцев, не то французов или англичан: это помесь этих народов с африканками. Собственно же коренных и известнейших племен: кафрского, готтентотского и бушменского, особенно последнего,
в Капштате не видать, кроме готтентотов — слуг и кучеров. Они упрямо удаляются
в свои дикие убежища, чуждаясь цивилизации и оседлой
жизни.
Город посредством водопроводов снабжается отличной водой из горных ключей. За это платится жителями известная подать, как, впрочем, за все удобства
жизни. Англичане ввели свою систему сборов, о чем также будет сказано
в своем месте.
Южная ночь таинственна, прекрасна, как красавица под черной дымкой: темна, нема; но все кипит и трепещет
жизнью в ней, под прозрачным флером.
В отеле
в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и
жизни. После десерта все двинулись к буфету, где,
в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа
в три отнес их сам на почту.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут
в услужение к европейцам, разделяя их образ
жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что
в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
Последние вели кочевую
жизнь и,
в эпоху основания колонии, прикочевали с севера к востоку, к реке Кей, под предводительством знаменитого вождя Тогу (Toguh), от которого многие последующие вожди и, между прочим, известнейшие из них, Гаика и Гинца, ведут свой род.
Они посредством его, как другие посредством военных или административных мер, достигли чего хотели, то есть заняли земли, взяли
в невольничество, сколько им нужно было, черных, привили земледелие, добились умеренного сбыта продуктов и зажили, как живут
в Голландии, тою
жизнью, которою жили столетия тому назад, не задерживая и не подвигая успеха вперед.
Буры разделили ее на округи, построили города, церкви и ведут деятельную, патриархальную
жизнь, не уступая, по свидетельству многих английских путешественников, ни
в цивилизации, ни
в образе
жизни жителям Капштата.
Сколько и
в семьях, среди цивилизованного общества, встречается примеров братьев,
жизнь которых сложилась так, что один образец порядочности, другой отверженец семьи!
Ее трогали, брали
в руки, но признаков
жизни не замечали.
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним утром всякий занимался чем-нибудь
в своей комнате: кто приводил
в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии. После тиффинга все расходились по городу и окрестностям, потом обедали, потом смотрели на «картинку» и шли спать.
Мы закурили сигары и погрузились взглядом
в широкую, покойно лежавшую перед нами картину, горячую, полную
жизни, игры, красок!
В пространстве носятся какие-то звуки; лес дышит своею
жизнью; слышатся то шепот, то внезапный, осторожный шелест его обитателей: зверь ли пробежит, порхнет ли вдруг с ветки испуганная птица, или змей пробирается по сухим прутьям?
Но сколько
жизни покоится
в этой мягкой, нежной теплоте, перед которой вы доверчиво, без опасения, открываете грудь и горло, как перед ласками добрых людей доверчиво открываете сердце!
Утро. Солнце блещет, и все блещет с ним. Какие картины вокруг! Какая
жизнь, суматоха, шум! Что за лица! Какие языки! Кругом нас острова, все
в зелени; прямо, за лесом мачт, на возвышенностях, видны городские здания.
С наступлением ночи опять стало нервам больно, опять явилось неопределенное беспокойство до тоски от остроты наркотических испарений, от теплой мглы, от теснившихся
в воображении призраков, от смутных дум. Нет, не вынесешь долго этой
жизни среди роз, ядов, баядерок, пальм, под отвесными стрелами, которые злобно мечет солнечный шар!
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях, ходили по своим великолепным площадям ощупью,
в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить, то есть извлекать из
жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Оттого роскошь недолговечна: она живет лихорадочною и эфемерною
жизнью; никакие Крезы не достигают до геркулесовых столпов
в ней; она падает, истощившись
в насыщении, увлекая падением и торговлю.
В домах не видать признака
жизни, а между тем
в них и из них вбегают и выбегают кули, тащат товары, письма, входят и выходят англичане, под огромными зонтиками,
в соломенных или полотняных шляпах, и все до одного, и мы тоже,
в белых куртках, без жилета, с едва заметным признаком галстуха.
Мы вошли
в одну из комнат,
в которой мебель, посуда — все подтвердило то, что говорят о роскоши образа
жизни офицеров.