Неточные совпадения
И люди тоже, даже незнакомые, в другое
время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть
все это, променять на что?
Это «История кораблекрушений», в которой собраны за старое и новое
время все случаи известных кораблекрушений со
всеми последствиями.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я не послал из Англии, в надежде, что со
временем успею дополнить их наблюдениями над тем, что видел и слышал в Англии, и привести
все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Осмотрев тщательно дворцы, парки, скверы, биржу, заплатив эту дань официальному любопытству, я уже
все остальное
время жил по-своему.
Тут целые страны из гипса, с выпуклыми изображениями гор, морей, и потом
все пособия к изучению всеобщей географии: карты, книги, начиная с младенческих
времен географии, с аравитян, римлян, греков, карты от Марко Паоло до наших
времен.
Это постоянная лекция, наглядная, осязательная, в лицах, со
всеми подробностями, и отличная прогулка в то же
время.
Английский лоцман соснет немного ночью, а остальное
время стоит у руля, следит зорко за каждою струей, он и в туман бросает лот и по грунту распознает место.
Всего хуже встречные суда, а их тут множество.
Каждый день во всякое
время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо
все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
И
все было ново нам: мы знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей травы, кустов и жадно хотели запомнить
все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и предстояло видеть на долгое
время.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить
время было у нас много, но
все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Я уверен, что вы знаете историю Капа и колонии, немного этнографию ее, статистику, но
все это за старое
время.
Недавно только отведена для усмиренных кафров целая область, под именем Британской Кафрарии, о чем сказано будет ниже, и предоставлено им право селиться и жить там, но под влиянием, то есть под надзором, английского колониального правительства. Область эта окружена со
всех сторон британскими владениями: как и долго ли уживутся беспокойные племена под ферулой европейской цивилизации и оружия, сблизятся ли с своими победителями и просветителями — эти вопросы могут быть разрешены только
временем.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно так, хотя они уступили первенствующую роль англичанам, то есть почти
всю внешнюю торговлю, навигацию, самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но большая часть местечек заселена ими, и фермы почти
все принадлежат им, за исключением только тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных к колонии в позднейшие
времена и заселенных английскими, шотландскими и другими выходцами.
С распространением владений колонии англичане постепенно ввели
всю систему английского управления. Высшая власть вверена губернатору; но как губернатор в военное
время имеет пребывание на границах колонии, то гражданская власть возложена на его помощника или наместника (lieutenant).
Кафры, или амакоза, со
времени беспокойств 1819 года, вели себя довольно смирно. Хотя и тут не обходилось без набегов и грабежей, которые вели за собой небольшие военные экспедиции в Кафрарию; но эти грабежи и военные стычки с грабителями имели такой частный характер, что вообще можно назвать
весь период, от 1819 до 1830 года, если не мирным, то спокойным.
Наконец и те, и другие утомились: европейцы — потерей людей,
времени и денег, кафры теряли свои места, их оттесняли от их деревень, которые были выжигаемы, и потому обе стороны, в сентябре 1835 г., вступили в переговоры и заключили мир, вследствие которого кафры должны были возвратить
весь угнанный ими скот и уступить белым значительный участок земли.
Часов в пять пустились дальше. Дорога некоторое
время шла
все по той же болотистой долине. Мы хотя и оставили назади, но не потеряли из виду Столовую и Чертову горы. Вправо тянулись пики, идущие от Констанской горы.
«Надо вдруг
всем закричать что есть мочи, — научил Вандик, — и они на несколько
времени оцепенеют на месте».
— «А много их у вас?» — «Нет, теперь
всего двадцать человек, а во
время работ нанимаем до сорока; они дороги.
Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось
все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на
время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он не был в Капштате и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать, и дня через два, с тем же Вандиком, который был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
Возвращение на фрегат было самое приятное
время в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха; кругом, на чистом горизонте, резко отделялись черные силуэты пиков и лесов и ярко блистала зарница — вечное украшение небес в здешних местах. Прямо на голову текли лучи звезд, как серебряные нити. Но вода была лучше
всего: весла с каждым ударом черпали чистейшее серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.
Наконец, миль за полтораста, вдруг дунуло, и я на другой день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат.
Все толпились наверху встречать новый берег. Каюта моя, во
время моей болезни, обыкновенно полнехонька была посетителей: в ней можно было поместиться троим, а придет человек семь; в это же утро никого:
все глазели наверху. Только барон Крюднер забежал на минуту.
Года четыре назад приходили два китоловные судна и, постояв несколько
времени, ушли, как делают
все порядочные люди и корабли.
Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому что не
все уместились на полу; а
всех было человек двадцать. Хозяин, то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое
время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
Переводчиков здесь целое сословие: в короткое
время у нас перебывало около тридцати, а
всех их около шестидесяти человек; немного недостает до счета семидесяти толковников.
Мы поспешили успокоить их и отвечали на
все искренно и простодушно и в то же
время не могли воздержаться от улыбки, глядя на эти мягкие, гладкие, белые, изнеженные лица, лукавые и смышленые физиономии, на косички и на приседанья.
«Отчего у вас, — спросили они, вынув бумагу, исписанную японскими буквами, — сказали на фрегате, что корвет вышел из Камчатки в мае, а на корвете сказали, что в июле?» — «Оттого, — вдруг послышался сзади голос командира этого судна, который случился тут же, — я похерил два месяца, чтоб не было придирок да расспросов, где были в это
время и что делали». Мы
все засмеялись, а Посьет что-то придумал и сказал им в объяснение.
Но
время взяло свое, и японцы уже не те, что были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они были очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях каждого из нас и
все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было написать одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя было узнать.
Вероятно, и те и другие вышли из одной колыбели, Средней Азии, и, конечно, составляли одно племя, которое в незапамятные
времена распространилось по юго-восточной части материка и потом перешло на
все окрестные острова.
А, уж конечно, они убедились, особенно в новое
время, что если б пустить иностранцев, так от них многому бы можно научиться: жить получше, быть посведущее во
всем, сильнее, богаче.
Из разговоров, из обнаруживаемой по
временам зависти, с какою глядят на нас и на
все европейское Эйноске, Сьоза, Нарабайоси 2-й, видно, что они чувствуют и сознают свое положение, грустят и представляют немую, покорную оппозицию: это jeune Japon [молодая Япония — фр.].
Саброски повесил голову совсем на грудь; другой баниос, подслеповатый, громоздкий старик, с толстым лицом, смотрел осовелыми глазами на
все и по
временам зевал; третий, маленький, совсем исчезал между ними, стараясь подделаться под мину и позу своих соседей.
Мы очень разнообразили
время в своем клубе: один писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но
все жались к камину, потому что как ни красиво было небо, как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
И было за что: ему оставалось отдежурить
всего какой-нибудь месяц и ехать в Едо, а теперь он, по милости нашей, сидит полтора года, и Бог знает, сколько
времени еще просидит!
А свежо: зима в полном разгаре,
всего шесть градусов тепла. Небо ясно; ночи светлые; вода сильно искрится. Вообще, судя по тому, что мы до сих пор испытали, можно заключить, что Нагасаки — один из благословенных уголков мира по климату. Ровная погода: когда ветер с севера — ясно и свежо, с юга — наносит дождь. Но мы видели больше ясного
времени.
Праздник этот — важный факт, доказывающий, что
все бессильно перед
временем и обстоятельствами.
Мы имели
время рассмотреть
все, потому что в магазине никого не было и никто не шел к нам.
Они усердно утешали нас тем, что теперь
время сьесты, —
все спят, оттого никто по улицам, кроме простого народа, не ходит, а простой народ ни по-французски, ни по-английски не говорит, но зато говорит по-испански, по-китайски и по-португальски, что, перед сьестой и после сьесты, по улицам, кроме простого народа, опять-таки никто не ходит, а непростой народ
все ездит в экипажах и говорит только по-испански.
Потом вы можете завтракать раза три, потому что иные завтракают, по положению, в десять часов, а другие в это
время еще гуляют и завтракают позже, и
все это за полтора доллара.
Вы, конечно, с жадностью прочтете со
временем подробное и специальное описание
всего корейского берега и реки, которое вот в эту минуту, за стеной, делает сосед мой Пещуров, сильно участвующий в описи этих мест.
Но это
все темные
времена корейской истории; она проясняется немного с третьего века по Рождеству Христову. Первобытные жители в ней были одних племен с манчжурами, которых сибиряки называют тунгусами. К ним присоединились китайские выходцы. После Рождества Христова один из тунгус, Гао, основал царство Гао-ли.
Но их мало, жизни нет, и пустота везде. Мимо фрегата редко и робко скользят в байдарках полудикие туземцы. Только Афонька, доходивший в своих охотничьих подвигах, через леса и реки, и до китайских, и до наших границ и говорящий понемногу на
всех языках, больше смесью
всех, между прочим и наречиями диких, не робея, идет к нам и всегда норовит прийти к тому
времени, когда команде раздают вино. Кто-нибудь поднесет и ему: он выпьет и не благодарит выпивши, не скажет ни слова, оборотится и уйдет.
Наш рейс по проливу на шкуне «Восток», между Азией и Сахалином, был
всего третий со
времени открытия пролива. Эта же шкуна уже ходила из Амура в Аян и теперь шла во второй раз. По этому случаю, лишь только мы миновали пролив, торжественно, не в урочный час, была положена доска, заменявшая стол, на свое место; в каюту вместо одиннадцати пришло семнадцать человек, учредили завтрак и выпили несколько бокалов шампанского.
Нужды нет, что якуты населяют город, а
все же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от
времени, одноэтажных, деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь! У ней есть много особенностей как в природе, так и в людских нравах, обычаях, отчасти, как вы видите, в языке, что и образует ей свою коренную, немного суровую, но величавую физиономию.
«Зачем ему секретарь? — в страхе думал я, — он пишет лучше всяких секретарей: зачем я здесь? Я — лишний!» Мне стало жутко. Но это было только начало страха. Это опасение я кое-как одолел мыслью, что если адмиралу не недостает уменья, то недостанет
времени самому писать бумаги, вести
всю корреспонденцию и излагать на бумагу переговоры с японцами.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на
все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное
время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
Дожидаться ответа на рапорт, пока он придет в Россию, пока оттуда вышлют другое судно, чего в военное
время и нельзя было сделать, — значит нести
все тягости какого-то плена.
Как же: в то
время, когда от землетрясения падали города и селения, валились скалы, гибли дома и люди на берегу, фрегат
все держался и из пятисот человек погиб один!