Неточные совпадения
«Да как вы там
будете ходить — качает?» — спрашивали
люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
И
люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я
был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно
было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
Можно ли поверить, что в Петербурге
есть множество
людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого, что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего один графин хереса, из которого
человека два
выпили по рюмке, другие и не заметили его.
Подать упавшему помощь, не жертвуя другими
людьми, по причине сильного волнения,
было невозможно.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества
человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то
есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Романтики, глядя на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные
люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин, самые положительные — о необходимости запастись свежею провизией, а все вообще мечтали съехать на сутки на берег, ступить ногой в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города, на картину
людей, быта, немного расправить ноги после качки,
поесть свежих устриц.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми
есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь
человека.
Наконец поехали на шлюпке к нему — на нем ни одного
человека: судно
было брошено на гибель.
Подходим ближе —
люди протягивают к нам руки, умоляя — купить рыбы. Велено держать вплоть к лодкам. «Брандспойты!» — закричал вахтенный, и рыбакам задан
был обильный душ, к несказанному удовольствию наших матросов, и рыбаков тоже, потому что и они засмеялись вместе с нами.
Он
был добрый и обязательный
человек вообще, а если подделаться к нему немножко, тогда нет услуги, которой бы он ни оказал.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый
человек в синей куртке, в синих панталонах. Это
был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной
было бы довольно, чтоб удержать
человека на месте.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а
людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то
есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
На эти случаи, кажется,
есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто
человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
Я в разное время, начиная от пяти до восьми часов, обедал в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот
человек за столом не
было.
Дурно одетых
людей — тоже не видать: они, должно
быть, как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты.
В
человеке подавляется его уклонение от прямой цели; от этого, может
быть, так много встречается
людей, которые с первого взгляда покажутся ограниченными, а они только специальные.
Но зато
есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где
люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся на воздухе.
Там гаснет огонь машины и зажигается другой, огонь очага или камина; там англичанин перестает
быть администратором, купцом, дипломатом и делается
человеком, другом, любовником, нежным, откровенным, доверчивым, и как ревниво охраняет он свой алтарь!
Сколько выдумок для этого, сколько потрачено гения изобретательности на машинки, пружинки, таблицы и другие остроумные способы, чтоб
человеку было просто и хорошо жить!
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него
было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а сам «живет в
людях».
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже
было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот
людей, суматоха с парусами.
Но ему не верилось, как это
человек может не ходить, когда ноги
есть.
С этим же равнодушием он, то
есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево,
человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
Мне
было как-то неловко, совестно ехать на
людях, и я опять
было выскочил.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
А все на русского
человека говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и не попросит; а жителю юга, как вижу теперь, и не поднесут, а он
выпьет и все-таки попросит на водку.
Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала у русского
человека хоть одной улыбки,
будь это и среди знойных зыбей Атлантического океана.
«Десерта не
будет, — заключил он почти про себя, — Зеленый и барон по ночам все
поели, так что в воскресенье дам по апельсину да по два банана на
человека».
Были примеры: однажды отравилось несколько
человек с голландского судна.
Кто бы он ни
был, если и жид, но он
был самый любезный, образованный и обязательный
человек.
Но, видно,
было еще рано: комнаты пусты, только в бильярдной собралось
человек пятнадцать.
Решением этого вопроса решится и предыдущий, то
есть о том,
будут ли вознаграждены усилия европейца, удастся ли, с помощью уже недиких братьев, извлечь из скупой почвы, посредством искусства, все, что может только она дать
человеку за труд? усовершенствует ли он всеми средствами, какими обладает цивилизация, продукты и промыслы? возведет ли последние в степень систематического занятия туземцев? откроет ли или привьет новые отрасли, до сих пор чуждые стране?
Наконец и те, и другие утомились: европейцы — потерей
людей, времени и денег, кафры теряли свои места, их оттесняли от их деревень, которые
были выжигаемы, и потому обе стороны, в сентябре 1835 г., вступили в переговоры и заключили мир, вследствие которого кафры должны
были возвратить весь угнанный ими скот и уступить белым значительный участок земли.
Тишина и теплота ночи
были невыразимо приятны: ни ветерка, ни облачка; звезды так и глазели с неба, сильно мигая; на балконах везде
люди и говор.
За столом
было новое лицо: пожилой, полный
человек с румяным, добрым, смеющимся лицом.
Он ожидал, кажется, увидеть богатырей, а может
быть,
людей немного зверской наружности и удивился, когда узнал, что Гошкевич занимается тоже геологией, что у нас много ученых,
есть литература.
Боже мой! как я давно не видал такого быта, таких простых и добрых
людей и как рад
был бы подольше остаться тут!
На южной оконечности горы издалека
был виден, как будто руками человеческими обточенный, громадный камень: это Diamond — Алмаз, камень-пещера, в которой можно пообедать
человекам пятнадцати.
После обеда пробовали ходить, но жарко: надо
было достать белые куртки. Они и
есть в чемодане, да прошу до них добраться без помощи
человека! «Нет, уж лучше пусть жарко
будет!…» — заключили некоторые из нас.
Одним, вероятно, благоприятствовали обстоятельства, и они приучились жить обществом, заниматься честными и полезными промыслами — словом,
быть порядочными
людьми; другие остаются в диком, почти в скотском состоянии, избегают даже друг друга и ведут себя негодяями.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот
был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки,
было все чисто, как у порядочно живущего частного
человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Я хотел
было заснуть, но вдруг мне пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке; здесь вон и деревья, и скот, и
люди, даже лягушки не такие, как у нас; может
быть, чего доброго, и мыши не такие: может
быть, они…
Но картина угрюмых скал, реки, ущелья и моста оживлена
была присутствием множества
людей.
Вдруг
люди все бросились бежать от камней в разные стороны и каждый присел неподалеку, кто за пень, кто за камень, и смотрели оттуда, что
будет.
Кушала она очень мало и чуть-чуть кончиком губ брала в рот маленькие кусочки мяса или зелень.
Были тут вчерашние двое молодых
людей. «Yes, y-e-s!» — поддакивала беспрестанно полковница, пока ей говорил кто-нибудь. Отец Аввакум от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз скажет она «yes». «В семь минут 33 раза», — шептал он мне.
Жаль
будет покинуть знакомый дом, улицу, любимую прогулку, доброго
человека.
Несколько
человек ощупью пошли по опушке леса, а другие, в том числе и я, предпочли идти к китайцу
пить чай.
Мы застали уже
человек до пятнадцати англичан и американцев: они — по обыкновению —
пили себе, как будто в Англии, херес, портвейн и эль.