Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо
есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и
другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
«Там вас капитан на самый верх посадит, — говорили мне
друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), —
есть не велит давать, на пустой берег высадит».
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили
другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром
пьют».
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может
быть с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с
другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем
быть экватору, полюсам, тропикам.
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я
был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим
другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
И люди тоже, даже незнакомые, в
другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я
был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах
других мне страшно
было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
В
другом я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может
быть с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства.
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два
выпили по рюмке,
другие и не заметили его.
Подать упавшему помощь, не жертвуя
другими людьми, по причине сильного волнения,
было невозможно.
На
другой день заревел шторм, сообщения с берегом не
было, и мы простояли, помнится, трое суток в печальном бездействии.
Иногда на
другом конце заведут стороной, вполголоса, разговор, что вот зелень не свежа, да и дорога, что кто-нибудь будто
был на берегу и видел лучше, дешевле.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с
другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это
был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Зато тут
другие двигатели не дают дремать организму: бури, лишения, опасности, ужас, может
быть, отчаяние, наконец следует смерть, которая везде следует; здесь только быстрее, нежели где-нибудь.
Дружба, как бы она ни
была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там
другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в сознании.
Напротив того, про «неистинного»
друга говорят: «Этот приходит только
есть да
пить, а мы не знаем, каков он на деле».
Погода странная — декабрь, а тепло: вчера
была гроза; там вдруг пахнет холодом, даже послышится запах мороза, а на
другой день в пальто нельзя ходить.
На
другой день, когда я вышел на улицу, я
был в большом недоумении: надо
было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил как.
Я
был один в этом океане и нетерпеливо ждал
другого дня, когда Лондон выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною жизнью.
Мы целое утро осматривали ниневийские древности, этрусские, египетские и
другие залы, потом змей, рыб, насекомых — почти все то, что
есть и в Петербурге, в Вене, в Мадрите.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать
друг у
друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один
другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к
другому, но благоговения к толпе, то
есть к обществу.
Вечером он для иностранца — тюрьма, особенно в такой сезон, когда нет спектаклей и
других публичных увеселений, то
есть осенью и зимой.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и
других, на сто, двести и более человек, то
есть на весь мир, в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что
едят люди повсюду.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них
были пироги, а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание
другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Мне казалось, что любопытство у них не рождается от досуга, как, например, у нас; оно не
есть тоже живая черта характера, как у французов, не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание, что то или
другое полезно, а потому и должно
быть осмотрено.
Там гаснет огонь машины и зажигается
другой, огонь очага или камина; там англичанин перестает
быть администратором, купцом, дипломатом и делается человеком,
другом, любовником, нежным, откровенным, доверчивым, и как ревниво охраняет он свой алтарь!
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног: не знаю, правда ли? Мне кажется, тут
есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие
другие женщины не выставляют так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.
Надо
было лечь на
другой галс и плыть еще версты полторы вдоль рейда.
Сказал бы вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых я говорил, о
других буду говорить впоследствии.
Утром мы все четверо просыпались в одно мгновение, ровно в восемь часов, от пушечного выстрела с «Экселента»,
другого английского корабля, стоявшего на мертвых якорях, то
есть неподвижно, в нескольких саженях от нас.
Какое счастье, что они не понимали
друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно
было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал
другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может
быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго
будет мешать
другим образам…
Сколько выдумок для этого, сколько потрачено гения изобретательности на машинки, пружинки, таблицы и
другие остроумные способы, чтоб человеку
было просто и хорошо жить!
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал
был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и
другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
К чаю уже надо
было положить на стол рейки, то
есть поперечные дощечки ребром, а то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло то в одну, то в
другую сторону.
Смешно
было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в
другой: никто не ходил как следует, все притопывая.
Едва станешь засыпать — во сне ведь
другая жизнь и, стало
быть,
другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
На одной
был хлеб, солонка, нож, вилка и салфетка; а на
другой кушанье.
Но мы развлечены
были разнообразием
других предметов.
За мной увязались идти двое мальчишек; один болтал по-французски, то
есть исковеркает два слова французских да прибавит три португальских;
другой то же делал с английским языком.
«Вино-то и помогает: без него устали бы», — отвечали они и, вероятно на основании этой гигиены, через полчаса остановились на горе у
другого виноградника и
другой лавочки и опять
выпили.
Правда, я
пил в Петербурге однажды вино, привезенное в подарок отсюда же, превосходное, но
другого рода, из сладких вин, известное под названием мальвази-мадеры.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там
есть у него
другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в
других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Две негритянки, должно
быть сестры: одна положила голову на колени
другой, а та…
Может
быть, это один попался удачный, думал я, и взял
другой: и
другой такой же, и — третий: все как один.
Мы прилежно смотрели на просторную гладь океана и молчали, потому что нечего
было сообщить
друг другу.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Но от него трудно
было добиться
других сведений — так дурно говорил он уже по-русски.
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют
друг друга, а лица у них сохраняют такое спокойствие, какого в подобных случаях не может
быть даже у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм такого изображения.
Я воротился домой, но
было еще рано; у окна буфета мистрис Вельч и Каролина, сидя
друг подле
друга на диване, зевали по очереди.
Я думал прихлопнуть ночных забияк и не раз издали, тихонько целился ладонью в темноте: бац — больно — только не комару, и вслед за пощечиной раздавалось опять звонкое пение: комар юлил около
другого уха и
пел так тихо и насмешливо.