Неточные совпадения
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере
того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по
большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и
большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на
том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Если много явилось и исчезло разных теорий о любви, чувстве, кажется, таком определенном, где форма, содержание и результат так ясны,
то воззрений на дружбу было и есть еще
больше.
Вообще
большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо,
то ускользнет.
На
большей части товаров выставлены цены; и если увидишь цену, доступную карману,
то нет средства не войти и не купить чего-нибудь.
Этого я не видал: я не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по
тому, что англичанин, когда хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас к себе, в свое святилище, обедать:
больше уж он сделать не в состоянии.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не
больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и
то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
Группа гор тесно жалась к одной главной горе — это первая
большая гора, которую увидели многие из нас, и
то она помещена в аристократию гор не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем моря, а за свое вино.
Все они, на разных языках,
больше по-французски и по-английски, очень плохо на
том и другом, навязывались в проводники.
Любопытно бы было сравнить шканечные журналы нескольких мореплавателей в этих долготах, чтоб решить о
том, одинаковые ли обстоятельства сопровождают плавание в
большей или в меньшей долготе.
В нее надо войти умеючи, а
то как раз стукнешься о каменья, которые почему-то называются римскими, или о Ноев ковчег,
большой, плоский, высовывающийся из воды камень у входа в залив, в нескольких саженях от берега, который тоже весь усеян более или менее крупными каменьями.
Столовая гора названа так потому, что похожа на стол, но она похожа и на сундук, и на фортепиано, и на стену — на что хотите, всего меньше на гору. Бока ее кажутся гладкими, между
тем в подзорную трубу видны
большие уступы, неровности и углубления; но они исчезают в громадности глыбы. Эти три горы, и между ними особенно Столовая, недаром приобрели свою репутацию.
Вот что: из темной комнаты буфета в светлые сени выходило
большое окно; в нем, как в рамке, вставлена была прекрасная картинка: хорошенькая девушка, родственница m-rs Welch, Кэролейн,
то есть Каролина,
та самая, которую мы встретили на лестнице.
Вся гора, взятая нераздельно, кажется какой-то мрачной, мертвой, безмолвной массой, а между
тем там много жизни: на подошву ее лезут фермы и сады; в лесах гнездятся павианы (
большие черные обезьяны), кишат змеи, бегают шакалы и дикие козы.
Мы пришли на торговую площадь; тут кругом теснее толпились дома, было
больше товаров вывешено на окнах, а на площади сидело много женщин, торгующих виноградом, арбузами и гранатами. Есть множество книжных лавок, где на окнах, как в Англии, разложены сотни
томов, брошюр, газет; я видел типографии, конторы издающихся здесь двух газет, альманахи, магазин редкостей,
то есть редкостей для европейцев: львиных и тигровых шкур, слоновых клыков, буйволовых рогов, змей, ящериц.
Нас село за обед человек шестнадцать. Whetherhead сел подле меня. Я разлил всем суп, в
том числе и ему, и между нами завязался разговор, сначала по-английски, но потом перешел на немецкий язык, который знаком мне
больше.
Доктор расспрашивал о службе нашей, о чинах, всего
больше о жалованье, и вдруг, ни с
того ни с сего, быстро спросил: «А на каком положении живут у вас жиды?» Все сомнения исчезли.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно так, хотя они уступили первенствующую роль англичанам,
то есть почти всю внешнюю торговлю, навигацию, самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но
большая часть местечек заселена ими, и фермы почти все принадлежат им, за исключением только
тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных к колонии в позднейшие времена и заселенных английскими, шотландскими и другими выходцами.
Английские губернаторы, сменившие голландских, окруженные
большим блеском и более богатыми средствами, обнаружили и более влияния на дикие племена, вступили в деятельные сношения с кафрами и,
то переговорами,
то оружием, вытеснили их из пределов колонии. По окончании неприязненных действий с дикими в 1819 г. англичане присоединили к колонии значительную часть земли, которая составляет теперь одну из лучших ее провинций под именем Альбани.
Но как весь привоз товаров в колонию простирался на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г. на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через
те же места в 1851 г. на 637 282, в 1852 г. на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст.,
то нельзя и из этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение, что
большая половина товаров привозится не на английских, а на иностранных судах.
Вандик нарвал и дал лошадям:
те тоже ели —
больше никто.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а не
то так затрепещет крыльями над головами нашими
большая, как птица, черная или красная бабочка и вдруг упадет в сторону, в кусты.
Когда вы будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть
того, что нам стоило, можете объехать вдвое
больше.
Чем
больше я вглядывался в готтентотов и бушменов,
тем больше убеждался, что они родня между собой.
Недалеко от Устера мы объехали кругом холма, который где-нибудь в саду мог представлять
большую гору: это — куча каменьев, поросших кустарниками, в которых, говорят, много змей, оттого она и называется Шлянгенхель,
то есть Змеиная горка.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере
того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два
большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Другая видна была вправо от
большой улицы, на площадке; но
та была заперта.
В переулках
те же хижины,
большая часть на сваях, от сырости и насекомых.
Индиец, полуголый, с маленьким передником, бритый, в чалме, или с
большими волосами, смотря по
тому, какой он веры, бежит ровно, грациозно, далеко и медленно откидывая ноги назад, улыбаясь и показывая ряд отличных зубов.
Беда такому красавцу: если уроду нужно много нравственных достоинств, чтоб не колоть глаз своим безобразием,
то красавцу нужно их чуть ли не
больше, чтоб заставить простить себе красоту.
Хозяин пригласил нас в гостиную за
большой круглый стол, уставленный множеством тарелок и блюд с свежими фруктами и вареньями. Потом слуги принесли графины с хересом, портвейном и бутылки с элем. Мы попробовали последнего и не могли опомниться от удовольствия: пиво было холодно как лед, так что у меня заныл зуб. Подали воды, тоже прехолодной. Хозяин объяснил, что у него есть глубокие подвалы; сверх
того, он нарочно велел нахолодить пиво и воду селитрой.
Он сказал, что полиция, которая
большею частью состоит из сипаев,
то есть служащих в английском войске индийцев, довольно многочисленна и бдительна, притом все цветные племена питают глубокое уважение к белым.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между
тем завывал
больше и
больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал, как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в
тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на
большой доске складными буквами.
Ходишь вечером посидеть
то к
тому,
то к другому; улягутся наконец все, идти
больше не к кому, идешь к себе и садишься вновь за работу.
В 10-м часу приехали, сначала оппер-баниосы, потом и секретари. Мне и К. Н. Посьету поручено было их встретить на шканцах и проводить к адмиралу. Около фрегата собралось более ста японских лодок с голым народонаселением. Славно: пестроты нет, все в одном и
том же костюме, с
большим вкусом! Мы с Посьетом ждали у грот-мачты, скоро ли появятся гости и что за секретари в Японии, похожи ли на наших?
Мы не верили глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города, ничего не было: пустой берег, маленькие деревушки да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив, все
те же дрянные батареи да какие-то низенькие и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие
большие лодки. И все завешено: и домы, и лодки, и улицы, а народ, которому бы очень не мешало завеситься, ходит уж чересчур нараспашку.
Кичибе суетился:
то побежит в приемную залу,
то на крыльцо,
то опять к нам. Между прочим, он пришел спросить, можно ли позвать музыкантов отдохнуть. «Хорошо, можно», — отвечали ему и в
то же время послали офицера предупредить музыкантов, чтоб они
больше одной рюмки вина не пили.
Сегодня суббота: по обыкновению, привезли провизию и помешали опять служить всенощную. Кроме зелени всякого рода, рыбы и гомаров привезли, между прочим, маленького живого оленя или лань, за неимением свиней; говорят, что
больше нет; остались поросята, но
те нужны для приплода.
Я видел наконец японских дам:
те же юбки, как и у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая голова, и у
тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши собой! Говорят, они нескромно ведут себя — не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: все некрасивые, чернозубые;
большею частью смотрят смело и смеются; а
те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веером.
Губернатор, узнав, что мы отказываемся принять и другое место, отвечал, что
больше у него нет никаких, что указанное нами принадлежит князю Омуре, на которое он не имеет прав. Оба губернатора после всего этого успокоились: они объявили нам, что полномочные назначены, место отводят, следовательно, если мы и за этим за всем уходим,
то они уж не виноваты.
Нашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату невозможно, разве с помощью сильного парохода. Фрегат сидит 23 фута; фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун, на которой лежит Шанхай, имеет самую
большую глубину 24 фута, и притом он чрезвычайно узок. Недалеко оставалось до Woosung (Вусуна), местечка при впадении речки
того же имени в Янсекиян.
Лодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг. На этих
больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль,
то есть около двухсот пятидесяти верст.
Мили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна. Я насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в каждом ряду. В иных местах стояли на якоре американские так называемые клиппера,
то есть
большие, трехмачтовые суда, с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.
Домы все окружены дворами и
большею частью красивые; архитектура у всех почти одна и
та же: все стиль загородных домов.
Я пошел сначала к адмиралу по службе, с
тем чтоб от него сделать
большую прогулку.
На
той стороне поля, хижины; у берегов отгорожены места для рыбной ловли — и
больше ничего не видать.
Дом американского консула Каннингама, который в
то же время и представитель здесь знаменитого американского торгового дома Россель и Ко, один из лучших в Шанхае. Постройка такого дома обходится ‹в› 50 тысяч долларов. Кругом его парк, или, вернее, двор с деревьями. Широкая веранда опирается на красивую колоннаду. Летом, должно быть, прохладно: солнце не ударяет в стекла, защищаемые посредством жалюзи. В подъезде, под навесом балкона, стояла
большая пушка, направленная на улицу.
Они сладки — про них
больше нечего сказать; разве еще, что они напоминают собой немного вкус фиников:
та же приторная, бесхарактерная сладость, так же вязнет в зубах.
По временам из лагеря попаливали, но
больше холостыми зарядами, для
того, как сказывали нам английские офицеры, чтоб показать, что они бдят.