Неточные совпадения
— Полезь-ка, так
узнает! Разве нет
в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук — и не увидишь.
И ты хочешь бежать от такой благодати, еще не
знаешь куда,
в омут, может быть, прости господи…
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить
в золоте и не
знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь
в доме.
О горе, слезах, бедствиях он
знал только по слуху, как
знают о какой-нибудь заразе, которая не обнаружилась, но глухо где-то таится
в народе. От этого будущее представлялось ему
в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он не
знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все это приводило его
в сладкий трепет.
В аттестате его сказано было, что он
знает с дюжину наук да с полдюжины древних и новых языков.
Нужно было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и
в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе — словом,
узнать, что он мужчина.
Знаешь, что я придумала? положить
в один носок твой бумажник с деньгами.
Достигнешь там больших чинов,
в знать войдешь — ведь мы не хуже других: отец был дворянин, майор, — все-таки смиряйся перед господом богом: молись и
в счастии и
в несчастии, а не по пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».
Все кланяются ему и
в глаза-то бог
знает что наговорят, а за глаза крестятся, как поминают его, словно шайтана какого.
Прежде Антон Иваныч ходил
в широких шароварах и казакине, теперь ходит,
в будни,
в сюртуке и
в панталонах,
в праздники во фраке бог
знает какого покроя.
В сущности, Антона Иваныча никому не нужно, но без него не совершается ни один обряд: ни свадьба, ни похороны. Он на всех званых обедах и вечерах, на всех домашних советах; без него никто ни шагу. Подумают, может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст хороший совет, обработает дельце, — вовсе нет! Ему никто ничего подобного не поручает; он ничего не умеет, ничего не
знает: ни
в судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем, — ровно ничего.
— Вчера утром. Мне к вечеру же дали
знать: прискакал парнишко; я и отправился, да всю ночь не спал. Все
в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться: там у всех руки опустились: слезы да слезы, — я один.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен
в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не
знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Но, с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо к нему, на его руки, не
зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не
зная, жив ли он и
в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
— Извините, что я не приехал прямо к вам, а остановился
в конторе дилижансов… Я не
знал вашей квартиры…
—
В чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот
знает что выдумала. Как бы ты ко мне приехал, не
знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная — лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня… А я нашел для тебя здесь же
в доме квартиру…
Впрочем, когда я дома обедаю, то милости прошу и тебя, а
в другие дни — здесь молодые люди обыкновенно обедают
в трактире, но я советую тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее и не рискуешь столкнуться бог
знает с кем.
То вот Иван Иваныч идет к Петру Петровичу — и все
в городе
знают, зачем.
С кем ни встретишься — поклон да пару слов, а с кем и не кланяешься, так
знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у того
в глазах написано: и я
знаю, кто вы, куда и зачем идете.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет
в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут
знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог
знает что заберут
в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы
в вечную и неизменную дружбу и любовь,
в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и
в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
—
Знаю я эту святую любовь:
в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба
в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог
знает куда.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог
знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем
в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся
в выборе, а он уж
знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
Кто бы
узнал нашего провинциала
в этом молодом человеке с изящными манерами,
в щегольском костюме?
Ему мерещится то талия, которой он касался руками, то томный, продолжительный взор, который бросили ему, уезжая, то горячее дыхание, от которого он таял
в вальсе, или разговор вполголоса у окна, под рев мазурки, когда взоры так искрились, язык говорил бог
знает что.
— О, я
знаю, ты не станешь удерживать; ты готов на улице,
в театре броситься на шею приятелю и зарыдать.
— Не правда ли?
в моем взоре, я
знаю, блещет гордость. Я гляжу на толпу, как могут глядеть только герой, поэт и влюбленный, счастливый взаимною любовью…
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал
в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты
узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Мудрено! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами.
Узнай характер действующих лиц,
узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время
в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Я не
знаю, какова любовь
в сорок лет, а
в тридцать девять…
— Я! про тех, кого вы не
знаете, вы можете заключать что угодно; но меня — не грех ли вам подозревать
в такой гнусности? Кто же я
в ваших глазах?
—
Знаю,
знаю! Порядочный человек не сомневается
в искренности клятвы, когда дает ее женщине, а потом изменит или охладеет, и сам не
знает как. Это делается не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не позволила. И верующие
в вечную и неизменную любовь делают то же самое, что и неверующие, только не замечают или не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди, а ангелы — глупость!
Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть
в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы
знать, что нужно делать завтра, то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
Через час завидел он обетованный уголок, встал
в лодке и устремил взоры вдаль. Сначала глаза его отуманились страхом и беспокойством, которое перешло
в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его
узнали, махнули платком. Его ждут, может быть, давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.
Она иногда сидит
в живописной позе, но вдруг, бог
знает вследствие какого внутреннего движения, эта картинная поза нарушится вовсе неожиданным и опять обворожительным жестом.
— Я ждала? и не думала! — отвечала Наденька, качая головой, — вы
знаете, я всегда
в саду.
— Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не
знаете этих обедов: разве такой обед кончается
в один час?
В ее лета спится крепко, не то что
в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, — не
знаю.
Если б он
знал, какую правду сказал он, думая сказать ее совсем
в другом смысле.
— Да не
знаю, говорят, лет с пять
в моду вошло: ведь все от французов…
Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой были у него
в манеже: я ведь, вы
знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь!
Гости разошлись. Ушел и граф. Наденька этого не
знала и не спешила домой. Адуев без церемонии ушел от Марьи Михайловны
в сад. Наденька стояла спиной к Александру, держась рукой за решетку и опершись головой на руку, как
в тот незабвенный вечер… Она не видала и не слыхала его прихода.
— Когда вам угодно. Впрочем… мы на той неделе переезжаем
в город: мы вам дадим
знать тогда…
— Послушайте, — сказал он таким голосом, что маска вдруг слетела с притворщицы, — оставим маменьку
в стороне: сделайтесь на минуту прежней Наденькой, когда вы немножко любили меня… и отвечайте прямо: мне это нужно
знать, ей-богу, нужно.
— Обронил! — ворчал дворник, освещая пол, — где тут обронить? лестница чистая, каменная, тут и иголку увидишь… обронил! Оно бы слышно было, кабы обронил: звякнет об камень; чай, поднял бы! где тут обронить? нигде! обронил! как не обронил: таковский, чтоб обронил! того и гляди — обронит! нет: этакой небось сам норовит как бы
в карман положить! а то обронит!
знаем мы их, мазуриков! вот и обронил! где он обронил?
— Какое горе? Дома у тебя все обстоит благополучно: это я
знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно;
в службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело. Ты говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
— Нет, нет, ничего, — живо заговорил Петр Иваныч, удерживая племянника за руку, — я всегда
в одном расположении духа. Завтра, того гляди, тоже застанешь за завтраком или еще хуже — за делом. Лучше уж кончим разом. Ужин не портит дела. Я еще лучше выслушаю и пойму. На голодный желудок,
знаешь, оно неловко…
— Хорошо; найдется другой, посторонний, кто примет участие
в моей горькой обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с графом,
узнать условия…