Неточные совпадения
Однажды
летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись
с рассветом, начиная
с хозяйки до цепной собаки Барбоса.
Навстречу Анне Павловне шел и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек, в цвете
лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался
с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил
с матерью и беспечно, даже
с радостью смотрел на дорожные сборы.
Вон
с тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче не то, что прошлый
год: кажется, плоха будет.
Тот, про которого говорится, был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе или в каком-то странном здании, похожем
с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он
лет двадцать постоянно твердит, что
с будущей весной приступит к стройке нового дома.
— Что за старый! он
годом только постарше моего покойника. Ну, царство ему небесное! — сказала, крестясь, Анна Павловна. — Жаль бедной Федосьи Петровны: осталась
с деточками на руках. Шутка ли: пятеро, и все почти девочки! А когда похороны?
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати
лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать
лет. Он не переписывался
с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем
с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов,
с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать
лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый
год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а
с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Иван Иваныч и ему
с почтением начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без
году неделю, обгонит его, сядет ему на шею и махнет в начальники отделения, а там, чего доброго, и в вице-директоры, как вон тот, или в директоры, как этот, а начинали свою служебную школу и тот и этот под его руководством.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый
год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело:
с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои
лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через
год! до тех пор она еще надует тебя…
Кругом тихо. Только издали,
с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный
год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи.
Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила
с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить
с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
— Да не знаю, говорят,
лет с пять в моду вошло: ведь все от французов…
— Как чем? Шесть
лет вожусь
с ним: то он расплачется — надо утешать, то поди переписывайся
с матерью.
— Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой… как ее? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора
года был у них в доме как свой: жил там
с утра до вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает…
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько
лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел
с кислой миной, он
с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег — да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство… нет, ты познакомь меня
с ним: он, я вижу, человек порядочный… а по-твоему, коварный.
«Я, на старости
лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, —
с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры, то есть выучили танцевать, петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она осьмнадцати
лет, но уже
с постоянно задумчивым взором,
с интересной бледностью,
с воздушной талией,
с маленькой ножкой, явилась в салонах напоказ свету.
— Мне только сорок пять
лет, ей осьмнадцать:
с нашим состоянием и не двое прожили бы хорошо.
Промелькнуло
лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая зима. Свидания Адуева
с Юлией были так же часты.
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней
с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина
лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
Зимой Александр играл
с ним в шашки, а
летом за городом удил рыбу.
— Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие
лета? когда я должен был понимать ее только
с светлой стороны.
— Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели
с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять
лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь
с дядей, он простер было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь
лет назад. Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь
лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
Я здесь восемь
лет стоял лицом к лицу
с современною жизнью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарился в двадцать девять
лет; а было время…
«Пока в человеке кипят жизненные силы, — думал Александр, — пока играют желания и страсти, он занят чувственно, он бежит того успокоительного, важного и торжественного созерцания, к которому ведет религия… он приходит искать утешения в ней
с угасшими, растраченными силами,
с сокрушенными надеждами,
с бременем
лет…»
Вот что, спустя
года четыре после вторичного приезда Александра в Петербург, происходило
с главными действующими лицами этого романа.
— Э! вы все обо мне! — перебил Петр Иваныч, — я вам говорю о жене. Мне за пятьдесят
лет, а она в цветущей поре, ей надо жить; и если здоровье ее начинает угасать
с этих пор…
— Ну, так ты женишься? — сказал Петр Иваныч. — Вот теперь пора,
с богом! А то хотел было в двадцать три
года.
— Женишься на тридцать пятом
году, — говорил Петр Иваныч, — это в порядке. А помнишь, как ты тут бесновался в конвульсиях, кричал, что тебя возмущают неравные браки, что невесту влекут как жертву, убранную цветами и алмазами, и толкают в объятия пожилого человека, большею частью некрасивого,
с лысиной. Покажи-ка голову.
— Вот, ma tante, — сказал он, — доказательство, что дядюшка не всегда был такой рассудительный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре
года таскал я этот лоскуток
с собой и все ждал случая уличить дядюшку. Я было и забыл о нем, да вы же сами напомнили.
— Да! — продолжал Петр Иваныч, — в тридцать
с небольшим
лет — коллежский советник, хорошее казенное содержание, посторонними трудами зарабатываешь много денег, да еще вовремя женишься на богатой… Да, Адуевы делают свое дело! Ты весь в меня, только недостает боли в пояснице…