Неточные совпадения
Здесь ты один всему господин, а там, может
быть, всякий
станет помыкать тобой.
Стану прилежно заниматься хозяйством, шить; рожу ему полдюжины детей,
буду их сама кормить, нянчить, одевать и обшивать».
Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть не
станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады
быть олухами!
«Так это-то называется груша у вас? — скажет он, — да у нас это и люди не
станут есть!..»
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не
будут знать, как принять его, где посадить, как угостить;
станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему
станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку,
станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может
быть, запоют хором песню…
— Это ужасно, ужасно, дядюшка!
стало быть, вы никогда не любили?
—
Стало быть, вы не прочли, что тут написано? — с живостью спросил Александр.
— Нужды нет, ты все-таки пошли: может
быть, он поумнее
станет: это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
— А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше
будет краснеть перед будущим своим женихом, когда
станет уверять его, что никого, кроме его, не любила.
Долго, задумчивый, сидел он над
статьею, потом медленно, со вздохом, принялся за перо и начал переводить. Через два дня
статья была готова и отослана.
Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может
быть, не
стану говорить тебе, зачем ты приезжал.
Потом он
стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а
есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
Мелькнуло несколько месяцев. Александра
стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает
статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром к дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна
была радостная суетливость.
— Так и
есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего ты
стал лениться, от этого и не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где — на седьмом небе!
—
Стало быть, то же, что и вы делали, дядюшка?
—
Стало быть, вы женитесь? — спросил Александр с тем же изумлением.
— Как же вы, дядюшка, не опасаетесь за себя?
Стало быть, и ваша невеста… извините… надует вас?..
— Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не хочу знать, что
будет впереди», то
есть не хочу думать о том, что
было вчера и что
есть сегодня; не
стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не
станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни;
будешь хладнокровен и покоен, сколько может
быть покоен человек.
Ни слова больше, Александр; уходи… и слушать не
стану; завтра обедай у меня, кое-кто
будет.
— Знаете ли, — сказала она, — говорят, будто что
было однажды, то уж никогда больше не повторится!
Стало быть, и эта минута не повторится?
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда
будем одни,
станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
А дядя
был все тот же: он ни о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он
стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что
статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже,
были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце
будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я делаю; о музыке говорил; просил
спеть что-нибудь, да я не
стала, я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень в моде —
петь.
Александр, несмотря на приглашение Марьи Михайловны — сесть поближе, сел в угол и
стал смотреть в книгу, что
было очень не светски, неловко, неуместно. Наденька
стала за креслом матери, с любопытством смотрела на графа и слушала, что и как он говорит: он
был для нее новостью.
Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька
была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж
было обрадовался, но только что он
стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.
Так
был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она
станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
— Пустяки! нет, не пустяки, когда, может
быть, через несколько часов меня не
станет на свете, или я сделаюсь убийцей… а вы смеетесь, хладнокровно ужинаете.
— Не
станет! так в нем нет ни капли благородства! — с злостью заметил Александр, — я не полагал, чтоб он
был низок до такой степени!
Вот ты жениться хотел: хорош
был бы муж, если б
стал делать сцены жене, а соперникам показывать дубину — и
был бы того…
— Она похвасталась, — начал он потом, — какая у ней школа! у ней школы
быть не могло: молода! это она так только… от досады! но теперь она заметила этот магический круг:
станет тоже хитрить… о, я знаю женскую натуру! Но посмотрим…
Однажды он пришел к тетке в припадке какого-то злобного расположения духа на весь род людской. Что слово, то колкость, что суждение, то эпиграмма, направленная и на тех, кого бы нужно уважать. Пощады не
было никому. Досталось и ей, и Петру Иванычу. Лизавета Александровна
стала допытываться причины.
Дядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня написать к нему странное письмо, в котором заключались его любимые правила и образ мыслей; но я то изорвал и послал другое,
стало быть, меняться моему приятелю
было не от чего.
— Но, может
быть, его
стали бы ждать, — заметила тетка, — приличия не позволили…
— Полно, полно, — сказал он, — лучше выпей-ка водки, да
станем ужинать. Человек! водки. Пойдем, пойдем, ха, ха, ха!..
есть славный… рост… ха, ха, ха!.. ростбиф…
Лизавете Александровне
стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного сердца. Она увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он
был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца. Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.
Но в дружбе другое дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра
был виноват в его глазах и прав в глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы дело не
станет.
— Хорошо.
Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе — радость и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и от тебя… Скажи-ка, давно ли ты писал к ней?
— Отличиться хочется? — продолжал он, — тебе
есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что
статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них
есть мысль — все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба! думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у меня
есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя…
— Это из рук вон, Петр Иваныч! — начала жена чуть не со слезами. — Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой,
стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.
«Я, на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию,
стало быть, не лгу».
Когда умру, то
есть ничего не
буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не
станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не
буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства.
— Ужели и это мечта?.. и это изменило?.. — шептал он. — Горькая утрата! Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены
были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
Александр, однако ж, успел прочесть на ней: глава III-я. Он вспомнил, что
было в этой главе, и ему
стало жаль ее. Он встал с кресел и схватил щипцы, чтобы спасти остатки своего творения. «Может
быть, еще…» — шептала ему надежда.
— Напротив, тут-то и
будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не
станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
— Что он теперь
будет делать? Опять
станет ходить повеся нос?
— Нет! не
станет: не до того
будет: я задал ему работу.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором году
были олимпийские игры,
стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только
было видно, что учился.