Неточные совпадения
Нищи ли вы духом и умом, отметила ли вас природа клеймом безобразия, точит ли жало недуга ваше
сердце или тело, наконец отталкивают вас
от себя люди и нет вам места между ними — тем более места в
сердце матери.
Прежде у Александра болело и ныло
сердце от этих стычек розовых его мечтаний с действительностью.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был
от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок
сердца он не хотел и слушать.
Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают
от кукол,
от няни,
от детских игр,
от танцев, и слава богу, если только
от этого; а часто не заглянут в ее
сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что
сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше
от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
Послезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе… поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в
сердце женщины. Он дошел до
сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло
от тоски, зависти, ненависти,
от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
— Нет! — говорил он, — кончите эту пытку сегодня; сомнения, одно другого чернее, волнуют мой ум, рвут на части
сердце. Я измучился; я думаю, у меня лопнет грудь
от напряжения… мне нечем увериться в своих подозрениях; вы должны решить все сами; иначе я никогда не успокоюсь.
— Я? я, по крайней мере, унесу из толпы разбитое, но чистое
от низостей
сердце, душу растерзанную, но без упрека во лжи, в притворстве, в измене, не заражусь…
— Нет, мы с вами никогда не сойдемся, — печально произнес Александр, — ваш взгляд на жизнь не успокаивает, а отталкивает меня
от нее. Мне грустно, на душу веет холод. До сих пор любовь спасала меня
от этого холода; ее нет — и в
сердце теперь тоска; мне страшно, скучно…
— Какой? — отвечал Александр, — я бы потребовал
от нее первенства в ее
сердце. Любимая женщина не должна замечать, видеть других мужчин, кроме меня; все они должны казаться ей невыносимы. Я один выше, прекраснее, — тут он выпрямился, — лучше, благороднее всех. Каждый миг, прожитый не со мной, для нее потерянный миг. В моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать блаженство и не знать другого…
Жаловаться она не имела права: все наружные условия счастья, за которым гоняется толпа, исполнялись над нею, как по заданной программе. Довольство, даже роскошь в настоящем, обеспеченность в будущем — все избавляло ее
от мелких, горьких забот, которые сосут
сердце и сушат грудь множества бедняков.
— у Грибоедова: «Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит („Горе
от ума“, действие третье, явление 1)] Слушайте же: вы знаете, я имел друга, которого не видал несколько лет, но для которого у меня всегда оставался уголок в
сердце.
— То же, что и прежде, — отвечала Лизавета Александровна. — Вы думаете, что он говорил вам все это с
сердцем,
от души?
Это не была ревность
от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая
от мучительной боли в
сердце, трепещущая
от страха потерять счастье, — но равнодушная, холодная, злая.
Артист поднял смычок и — все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные;
от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в
сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
Дайте успокоиться этим волнениям; пусть мечты улягутся, пусть ум оцепенеет совсем,
сердце окаменеет, глаза отвыкнут
от слез, губы
от улыбки — и тогда, через год, через два, я приду к вам совсем готовый на всякое испытание; тогда не пробудите, как ни старайтесь, а теперь…
— Как! правда, что надо больше рассуждать, нежели чувствовать? Не давать воли
сердцу, удерживаться
от порывов чувства? не предаваться и не верить искреннему излиянию?
Вдруг послышался стук колес, только не
от рощи, а с другой стороны. Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло
сердце.
«Ах! если б я мог еще верить в это! — думал он. — Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и
от истины еще дальше прежнего… К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет
сердца, разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?»
Как устаешь там жить и как отдыхаешь душой здесь, в этой простой, несложной, немудреной жизни!
Сердце обновляется, грудь дышит свободнее, а ум не терзается мучительными думами и нескончаемым разбором тяжебных дел с
сердцем: и то, и другое в ладу. Не над чем задумываться. Беззаботно, без тягостной мысли, с дремлющим
сердцем и умом и с легким трепетом скользишь взглядом
от рощи к пашне,
от пашни к холму, и потом погружаешь его в бездонную синеву неба».
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь,
сердце его сжалось бы
от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
За эту тиранию он платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями счастья, — ошибка ужасная, тем более ужасная, что она сделана была не
от незнания, не
от грубого понятия его о
сердце — он знал его, — а
от небрежности,
от эгоизма!
Неточные совпадения
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь
от всего
сердца: мне нигде не было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал
от доброго
сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают
от чистого
сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Жизнь трудовая — // Другу прямая // К
сердцу дорога, // Прочь
от порога, // Трус и лентяй! // То ли не рай?
Милон. Душа благородная!.. Нет… не могу скрывать более моего сердечного чувства… Нет. Добродетель твоя извлекает силою своею все таинство души моей. Если мое
сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо,
от тебя зависит сделать его счастье. Я полагаю его в том, чтоб иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…