Неточные совпадения
Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали.
Люди ходили
на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.
А суматоха была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург
на службу, или, как она говорила,
людей посмотреть и себя показать.
Навстречу Анне Павловне шел и сам Александр Федорыч, белокурый молодой
человек, в цвете лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел
на дорожные сборы.
Куда в хорошие
люди пойдешь, и надень, да не садись зря, как ни попало, вон как твоя тетка, словно нарочно, не сядет
на пустой стул или диван, а так и норовит плюхнуть туда, где стоит шляпа или что-нибудь такое; намедни
на тарелку с вареньем села — такого сраму наделала!
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится
на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать?
человек не молодой: чай, голову растеряет.
Дальше ничего нельзя было разобрать. В эту минуту послышался звук другого колокольчика:
на двор влетела телега, запряженная тройкой. С телеги соскочил, весь в пыли, какой-то молодой
человек, вбежал в комнату и бросился
на шею Александру.
В Петербурге он слыл за
человека с деньгами, и, может быть, не без причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил
на большой улице, занимал хорошую квартиру, держал троих
людей и столько же лошадей.
Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого встречного и каждого порядочно одетого
человека, принимая их то за какого-нибудь министра или посланника, то за писателя: «Не он ли? — думал он, — не этот ли?» Но вскоре это надоело ему — министры, писатели, посланники встречались
на каждом шагу.
А тишина, а неподвижность, а скука — и
на улице и в
людях тот же благодатный застой!
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же
человек, как и все, — диктовал он, — только не совсем похож
на нас с тобой.
Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода
на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают
на него пальцами, как
на шута; поняли, что поэт не небожитель, а
человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
«Так вот кто будет меня испытывать! — думал Адуев, глядя
на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. — Неужели и этот
человек решает государственные вопросы!»
Он не бросался всем
на шею, особенно с тех пор, как
человек, склонный к искренним излияниям, несмотря
на предостережение дяди, обыграл его два раза, а
человек с твердым характером и железной волей перебрал у него немало денег взаймы.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения
на простые начала всего, что волнует и потрясает душу
человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
Ее одевают в газ, в блонды, убирают цветами и, несмотря
на слезы,
на бледность, влекут, как жертву, и ставят — подле кого же? подле пожилого
человека, по большей части некрасивого, который уж утратил блеск молодости.
А живучи вместе, живут потом привычкой, которая, скажу тебе
на ухо, сильнее всякой любви: недаром называют ее второй натурой; иначе бы
люди не перестали терзаться всю жизнь в разлуке или по смерти любимого предмета, а ведь утешаются.
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить
на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен
человек.
А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой
на Наденьку и Александра или принесет им звук дальней песни — и снова все смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий
человек, который при легком шуме откроет
на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки.
Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой
на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди
людей?
«Неприлично! — скажут строгие маменьки, — одна в саду, без матери, целуется с молодым
человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала
на поцелуй.
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к
людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение
на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы
на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
Тут он громко вздохнул, подышал
на сапог и опять начал шмыгать щеткой. Он считал это занятие главною и чуть ли не единственною своею обязанностью и вообще способностью чистить сапоги измерял достоинство слуги и даже
человека; сам он чистил с какою-то страстью.
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и другое. В двух местах
на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» — и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все
на ходулях, нигде не видно
человека… герой уродлив… таких
людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
«Таких
людей не бывает! — подумал огорченный и изумленный Александр, — как не бывает? да ведь герой-то я сам. Неужели мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются
на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство до того?..»
Какая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей.
На одну из них граф и
человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого графа.
На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела
на эту сцену.
— Да, вы не ошиблись! — продолжал он, — рассудок мой угасает с каждым днем… Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с
человеком, который любил вас больше всего
на свете, который все забыл для вас, все… думал скоро быть счастливым навсегда, а вы…
Не надо было допускать их сближаться до короткости, а расстроивать искусно, как будто ненарочно, их свидания с глазу
на глаз, быть всюду вместе, ездить с ними даже верхом, и между тем тихомолком вызывать в глазах ее соперника
на бой и тут-то снарядить и двинуть вперед все силы своего ума, устроить главную батарею из остроумия, хитрости да и того… открывать и поражать слабые стороны соперника так, как будто нечаянно, без умысла, с добродушием, даже нехотя, с сожалением, и мало-помалу снять с него эту драпировку, в которой молодой
человек рисуется перед красавицей.
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и не уметь встать
на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает
человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает
людьми, а умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки умирали
на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный
человек…
Она взглянула
на роскошную мебель и
на все игрушки и дорогие безделки своего будуара — и весь этот комфорт, которым у других заботливая рука любящего
человека окружает любимую женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным счастьем. Она была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения.
«Давно ли ты здесь?» Удивился, что мы до сих пор не встретились, слегка спросил, что я делаю, где служу, долгом счел уведомить, что он имеет прекрасное место, доволен и службой, и начальниками, и товарищами, и… всеми
людьми, и своей судьбой… потом сказал, что ему некогда, что он торопится
на званый обед — слышите, ma tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он не мог отложить обеда…
— Не соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там
на заводе, может быть, а вы забываете, что у
человека есть еще чувство…
А потом — коварный
человек! — заметил
на лице друга кислую мину и давай расспрашивать о его делах, об обстоятельствах, о нуждах — какое гнусное любопытство! да еще — о, верх коварства! — осмелился предлагать свои услуги… помощь… может быть, деньги! и никаких искренних излияний! ужасно, ужасно!
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать
людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться
на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл
на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
«Где же, — думал он, — после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда
человек, с некоторою только опытностью, но с черствым сердцем, без энергии, уничтожает его
на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно?
Иногда угасшая любовь придет
на память, он взволнуется — и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к
людям, — смотришь — и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил
на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении.
В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные
люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги — во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Все было прилично,
на своих местах.
Когда
на другой вечер Александр дочитывал последнюю страницу, Петр Иваныч позвонил. Вошел
человек.
— Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберем лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься
на его суд. Он
человек опытный.
«Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой
человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит
на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда
на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
Отдельно от них,
на бержерке, сидел старик, по-видимому отставной военный, с двумя клочками седых волос под носом и со множеством ленточек в петлице. Он толковал с каким-то пожилым
человеком о предстоявших откупах.
Петр Иваныч вышел из комнаты. Лизавета Александровна посмотрела украдкой раза два
на Александра и, видя, что он не говорит ни слова, тоже вышла что-то приказать
людям.
Ее заметил Тафаев,
человек со всеми атрибутами жениха, то есть с почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом
на шее, словом, с карьерой и фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб он был только простой и добрый
человек. О нет! он в обиду себя не давал и судил весьма здраво о нынешнем состоянии России, о том, чего ей недостает в хозяйственном и промышленном состоянии, и в своей сфере считался деловым
человеком.
Она улыбнулась, простерла к ним горячие объятия и предалась своей страсти, как
человек предается быстрому бегу
на коне.
Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно долго и нежно или часто глядит
на него, и он осматривается, как зверь, кругом, — и горе, если в это время около Юлии есть молодой
человек, и даже не молодой, а просто
человек, часто женщина, иногда — вещь.
В уме любящего
человека плетется многосложная ткань из наблюдений, тонких соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого
человека, что творится в его сфере, что имеет
на него влияние.
— Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть
на нем век. Нашел простых, незатейливых
людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу — и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения — всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь…
Девушка между тем успела разглядеть, что Александр был совсем другого рода
человек, нежели Костяков. И костюм Александра был не такой, как Костякова, и талия, и лета, и манеры, да и все. Она быстро заметила в нем признаки воспитания,
на лице прочла мысль; от нее не ускользнул даже и оттенок грусти.
Так, вероятно, протекла бы и жизнь ваша, а вы напрашиваетесь
на напрасные волнения,
на бури; хотите взглянуть
на жизнь и
людей сквозь мрачное стекло…
Оставьте, не читайте! глядите
на все с улыбкой, не смотрите вдаль, живите день за днем, не разбирайте темных сторон в жизни и
людях, а то…
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам Костякова. Его смешил взгляд этого
человека на жизнь. Они строили даже планы уехать куда-нибудь подальше, выстроить
на берегу реки, где много рыбы, хижину и прожить там остаток дней. Душа Александра опять стала утопать в тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не удавалось утонуть совсем в этой тине.