Неточные совпадения
Слезы давно кипят у ней в
сердце; они подступили к горлу, давят грудь и готовы брызнуть в три ручья; но она как будто берегла их
на прощанье и изредка тратила по капельке.
За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол,
на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в
сердце Аграфены.
На другом стуле заседала она сама.
Вот
на какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не любит, а поэтому
сердце его не возлагает
на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, — живут
сердцем, и еще чем-то хуже,
на счет головы.
Прежняя восторженность
на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в
сердце Александра.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения
на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок
сердца он не хотел и слушать.
И
сердце его билось; он с судорожным трепетом обнимал подушку и долго ворочался с боку
на бок.
— А когда она поднимет глаза, вы сейчас увидите, какому пылкому и нежному
сердцу служат они проводником! а голос, голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот голос прозвучит признанием… нет выше блаженства
на земле! Дядюшка! как прекрасна жизнь! как я счастлив!
— За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в
сердце — всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск,
на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар
сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
Сердце непременно отзовется легким биением
на такой взгляд.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись
на решетку. Наденька долго, в раздумье, смотрела
на Неву,
на даль, Александр
на Наденьку. Души их были переполнены счастьем,
сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
Александр с замирающим
сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание
на щеке, вздрогнула, обернулась и — не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! — она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала
на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого
сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение
на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы
на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и другое. В двух местах
на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» — и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание
сердца, излишняя пылкость, неестественность, все
на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже, были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили
на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда
сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.
Справедливость требует сказать, что она иногда
на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено:
сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять
на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
Вот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрел вперед. Вон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит
на Наденьке; синий цвет так к лицу ей. Она всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло от
сердца.
Как билось у него
сердце, когда он крался к ней
на цыпочках. Дыхание у него замерло.
— Нет! — говорил он, — кончите эту пытку сегодня; сомнения, одно другого чернее, волнуют мой ум, рвут
на части
сердце. Я измучился; я думаю, у меня лопнет грудь от напряжения… мне нечем увериться в своих подозрениях; вы должны решить все сами; иначе я никогда не успокоюсь.
Это да раздалось едва внятно, как вздох, но оно оглушило Адуева;
сердце у него будто оторвалось, ноги подкосились под ним. Он опустился
на стул подле фортепиано и молчал.
Надо очертить ее магическим кругом, не очень тесно, чтоб она не заметила границ и не переступила их, хитро овладеть не только ее
сердцем — это что! это скользкое и непрочное обладание, а умом, волей, подчинить ее вкус и нрав своему, чтоб она смотрела
на вещи через тебя, думала твоим умом…
— Нет, мы с вами никогда не сойдемся, — печально произнес Александр, — ваш взгляд
на жизнь не успокаивает, а отталкивает меня от нее. Мне грустно,
на душу веет холод. До сих пор любовь спасала меня от этого холода; ее нет — и в
сердце теперь тоска; мне страшно, скучно…
Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала, как могла. Ей это было вовсе не противно, может быть, и потому, что в племяннике она все-таки находила сочувствие собственному
сердцу, слышала в его жалобах
на любовь голос не чуждых и ей страданий.
Она жадно прислушивалась к стонам его
сердца и отвечала
на них неприметными вздохами и никем не видимыми слезами. Она, даже и
на притворные и приторные излияния тоски племянника, находила утешительные слова в таком же тоне и духе; но Александр и слушать не хотел.
Тут она мысленно пробежала весь период своей замужней жизни и глубоко задумалась. Нескромный намек племянника пошевелил в ее
сердце тайну, которую она прятала так глубоко, и навел ее
на вопрос: счастлива ли она?
Лизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного
сердца. Она увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде
на жизнь он был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений
сердца. Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его
сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета
на людей или жалкое незнание их
сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
— О! я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем местам, где был так счастлив и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву
сердце на части.
— Нет, пусть выслушает правду. Я мигом кончу. Скажи, пожалуйста, Александр, когда ты клеймил сейчас своих знакомых то негодяями, то дураками, у тебя в
сердце не зашевелилось что-нибудь похожее
на угрызение совести?
На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его
сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась
на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем.
На него как будто вылили ушат холодной воды.
«Где же, — думал он, — после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с черствым
сердцем, без энергии, уничтожает его
на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно?
Иногда угасшая любовь придет
на память, он взволнуется — и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к
сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, — смотришь — и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил
на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении.
Она любила в первый раз — это бы еще ничего — нельзя же полюбить прямо во второй раз; но беда была в том, что
сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна
на деле.
Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья
на пол, а
сердце так и замирало: это был момент муки. Она мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения была устремлена
на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет — бледнела.
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я
сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес
на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать,
и проч.
Любовь? Да, вот еще! Он знает ее наизусть, да и потерял уже способность любить. А услужливая память, как
на смех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку — этого она никогда не напоминала — а непременно Наденьку-изменницу, со всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги и стыда… и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за
сердце.
Я пустил их в размен по свету, я отдал искренность
сердца, первую заветную страсть — и что получил? горькое разочарование, узнал, что все обман, все непрочно, что нельзя надеяться ни
на себя, ни
на других — и стал бояться и других и себя…
Появление старика с дочерью стало повторяться чаще и чаще. И Адуев удостоил их внимания. Он иногда тоже перемолвит слова два со стариком, а с дочерью все ничего. Ей сначала было досадно, потом обидно, наконец стало грустно. А поговори с ней Адуев или даже обрати
на нее обыкновенное внимание — она бы забыла о нем; а теперь совсем другое.
Сердце людское только, кажется, и живет противоречиями: не будь их, и его как будто нет в груди.
— Не то совсем: сочувствуйте тому, что свойственно вашему женскому
сердцу; ищите того, что под лад ему, иначе может случиться страшный разлад… и в голове, и в
сердце. — Тут он покачал головой, намекая
на то, что он сам — жертва этого разлада.
И Александр не бежал. В нем зашевелились все прежние мечты.
Сердце стало биться усиленным тактом. В глазах его мерещились то талия, то ножка, то локон Лизы, и жизнь опять немного просветлела. Дня три уж не Костяков звал его, а он сам тащил Костякова
на рыбную ловлю. «Опять! опять прежнее! — говорил Александр, — но я тверд!» — и между тем торопливо шел
на речку.
Отец поглядел пристально
на нее, потом
на Адуева и покачал головой. Александр молча смотрел ей вслед. Он будто и жалел и досадовал
на себя, что незаметно довел ее до этого положения; кровь бросилась ему не к
сердцу, а в голову.
На другой день опять ожила, опять с утра была весела, а к вечеру
сердце стало пуще ныть и замирать и страхом, и надеждой. Опять не пришли.
На третий,
на четвертый день то же. А надежда все влекла ее
на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит, что в лодке не они, что тени не их, она опустит уныло голову
на грудь, отчаяние сильнее наляжет
на душу… Через минуту опять коварная надежда шепчет ей утешительный предлог промедления — и
сердце опять забьется ожиданием. А Александр медлил, как будто нарочно.
Александр пошел домой, придерживаясь рукой за
сердце. Он по временам оглядывался
на реку,
на разведенный мост и, вздрагивая, тотчас же отворачивался и ускорял шаги.
Дайте успокоиться этим волнениям; пусть мечты улягутся, пусть ум оцепенеет совсем,
сердце окаменеет, глаза отвыкнут от слез, губы от улыбки — и тогда, через год, через два, я приду к вам совсем готовый
на всякое испытание; тогда не пробудите, как ни старайтесь, а теперь…
Вдруг послышался стук колес, только не от рощи, а с другой стороны. Кто-то въехал
на двор. У Адуевой замерло
сердце.
Женский инстинкт и
сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намеками, стороной, но Александр не понимал этих намеков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло
на Антона Иваныча множество, а Александр все был задумчив, худ, и волосы не росли.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с месяц, как ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто не мило
на родной стороне? Видно,
на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли?
Сердце мое надрывается, глядя
на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того.
— Болит и тут, и здесь. — Он указал
на голову и
сердце. Анна Павловна дотронулась рукой до его лба.
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы
на нее теперь,
сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.