Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят
на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Неточные совпадения
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами
на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть дружба в
мире! навек, не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая
на него.
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый
мир. Она вдруг взглянула
на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
Он называл это творить особый
мир, и, сидя в своем уединении, точно сотворил себе из ничего какой-то
мир и обретался больше в нем, а
на службу ходил редко и неохотно, называя ее горькою необходимостью, необходимым злом или печальной прозой.
И только. Но Александр редко заходил, да и некогда было: утро
на службе, после обеда до ночи у Любецких; оставалась ночь, а ночью он уходил в свой особенный, сотворенный им
мир и продолжал творить. Да притом не мешает же ведь соснуть немножко.
Целый
мир забыл их; они любовались собой да природой, и когда пришла весть о прощении и возможность возвратиться
на родину, они отказались.
Я не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения
мира до наших времен: сердиться
на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
Что бы женщина ни сделала с тобой, изменила, охладела, поступила, как говорят в стихах, коварно, — вини природу, предавайся, пожалуй, по этому случаю философским размышлениям, брани
мир, жизнь, что хочешь, но никогда не посягай
на личность женщины ни словом, ни делом.
В этом
мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время
на два разделения — присутствие и отсутствие,
на два времени года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается; в целом
мире видеть только одно существо и в этом существе заключать вселенную…
Александр ожил. Он опять стал творить особый
мир, несколько помудрее первого. Тетка поддерживала в нем это расположение, но тайком, когда Петр Иваныч спал или уезжал
на завод и в английский клуб.
Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство,
мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил
на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства.
«Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит
на весь
мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда
на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
Вот отчего эта задумчивость и грусть без причины, этот сумрачный взгляд
на жизнь у многих женщин; вот отчего стройный, мудро созданный и совершающийся по непреложным законам порядок людского существования кажется им тяжкою цепью; вот, одним словом, отчего пугает их действительность, заставляя строить
мир, подобный
миру фата-морганы.
Он уже чувствовал, что идеи покинутого
мира посещали его реже, вращаясь в голове медленнее и, не находя в окружающем ни отражения, ни сопротивления, не сходили
на язык и умирали не плодясь. В душе было дико и пусто, как в заглохшем саду. Ему оставалось уж немного до состояния совершенной одеревенелости. Еще несколько месяцев — и прощай! Но вот что случилось.
Всякое явление в
мире науки и искусства, всякая новая знаменитость будили в нем вопрос: «Почему это не я, зачем не я?» Там
на каждом шагу он встречал в людях невыгодные для себя сравнения… там он так часто падал, там увидал как в зеркале свои слабости… там был неумолимый дядя, преследовавший его образ мыслей, лень и ни
на чем не основанное славолюбие; там изящный
мир и куча дарований, между которыми он не играл никакой роли.
Он тогда опомнился и стал догадываться, что, ограждая жену методически от всех уклонений, которые могли бы повредить их супружеским интересам, он вместе с тем не представил ей в себе вознаградительных условий за те, может быть, непривилегированные законом радости, которые бы она встретила вне супружества, что домашний ее
мир был не что иное, как крепость, благодаря методе его неприступная для соблазна, но зато в ней встречались
на каждом шагу рогатки и патрули и против всякого законного проявления чувства…
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но и
на мир нравственный смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.