«Таких людей не бывает! — подумал огорченный и изумленный Александр, —
как не бывает? да ведь герой-то я сам. Неужели мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство до того?..»
— А может быть, и ничего нет. Подозрительных симптомов решительно никаких! Это так… вы засиделись слишком долго здесь в этом болотистом климате. Ступайте на юг: освежитесь, наберитесь новых впечатлений и посмотрите, что будет. Лето проживите в Киссингене, возьмите курс вод, а осень в Италии, зиму в Париже: уверяю вас, что накопления слизей, раздражительности…
как не бывало!
Неточные совпадения
Это, говорит он, придет само собою — без зову; говорит, что жизнь
не в одном только этом состоит, что для этого,
как для всего прочего,
бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви — глупо.
— Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни
не бывает или
не должно быть. С
каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда
как есть просто друзья, и чаша, тогда
как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
Наступала ночь… нет,
какая ночь! разве летом в Петербурге
бывают ночи? это
не ночь, а… тут надо бы выдумать другое название — так, полусвет…
Две недели:
какой срок для влюбленного! Но он все ждал: вот пришлют человека узнать, что с ним?
не болен ли?
как это всегда делалось, когда он захворает или так, закапризничает. Наденька сначала,
бывало, от имени матери сделает вопрос по форме, а потом чего
не напишет от себя!
Какие милые упреки,
какое нежное беспокойство! что за нетерпение!
Так был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она
как будто
не замечала его взглядов, а прежде
как замечала!
бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
— Но Сурков, вероятно, там и
не по средам
бывает: в среду я ему помешаю, а в другие дни
как?
А
как счастлив
бывал он в этой комнате некогда! он был
не один: около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но
не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно — счастье… А теперь?
не только его комната, для него опустел целый мир, и в нем самом холод, тоска…
Мы решили, что друзья у тебя есть,
какие у другого редко
бывают:
не фальшивые; в воду за тебя, правда,
не бросятся и на костер
не полезут, обниматься тоже
не охотники; да ведь это до крайности глупо; пойми, наконец! но зато совет, помощь, даже деньги — всегда найдешь…
—
Как не смотреть! — продолжал Евсей. — Дай бог всякому так свою должность справить. Они,
бывало, еще почивать изволят, а я и в булочную сбегаю…
— Нет-с: по праздникам господа,
как соберутся иногда, так,
не дай бог
как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир, да рублей сто, слышь, и проедят. А пьют что — боже упаси! хуже нашего брата! Вот,
бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвертом часу.
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым,
бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он
не чужой ей,
как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
Пастух под тенью спал, надеяся на псов, // Приметя то, змея из-под кустов // Ползёт к нему, вон высунувши жало; // И Пастуха на свете бы не стало: // Но сжаляся над ним, Комар, что было сил, // Сонливца укусил. // Проснувшися, Пастух змею убил; // Но прежде Комара спросонья так хватил, // Что бедного его
как не бывало.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его
бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей,
не виноват ни душою, ни телом.
Не извольте гневаться! Извольте поступать так,
как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь… я и сам
не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался,
каким еще никогда
не бывал.
Осип, слуга, таков,
как обыкновенно
бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
— А счастье наше — в хлебушке: // Я дома в Белоруссии // С мякиною, с кострикою // Ячменный хлеб жевал; //
Бывало, вопишь голосом, //
Как роженица корчишься, //
Как схватит животы. // А ныне, милость Божия! — // Досыта у Губонина // Дают ржаного хлебушка, // Жую —
не нажуюсь! —
Стародум. Любезная Софья! Я узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось быть часто раздраженным, ино-гда быть собой довольным. Ничто так
не терзало мое сердце,
как невинность в сетях коварства. Никогда
не бывал я так собой доволен,
как если случалось из рук вырвать добычь от порока.