Неточные совпадения
Петр Иванович Адуев,
дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с
тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Только что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею к
дяде, но
тот, пожимая мощной рукой его нежную, юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как будто для
того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием.
— Тише, тише, не трогай! — заговорил
дядя, — бритвы преострые,
того и гляди обрежешься сам и меня обрежешь.
Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия, не удастся в
тот день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого
дядю, и отложил это намерение до другого раза.
— Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а
то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. —
Дядя покачал головой. — Я почти нашел тебе место: ты ведь хочешь служить? — сказал он.
— Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! — сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а
дядя между
тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о
том, что считал общеизвестной истиной.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало
то, что он считал
дядю человеком холодным, почти без души.
Дядя указал рукой кверху. С
тех пор он сделался еще ласковее к племяннику.
Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков
дяди и беспощадного анализа, которому
тот подвергал все, что проносилось в глазах и в сердце Александра.
Он не бросался всем на шею, особенно с
тех пор, как человек, склонный к искренним излияниям, несмотря на предостережение
дяди, обыграл его два раза, а человек с твердым характером и железной волей перебрал у него немало денег взаймы.
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно, как будто он пропал.
Дядю он посещал реже.
Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи.
Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром к
дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна была радостная суетливость.
— Потом, — продолжал неумолимый
дядя, — ты начал стороной говорить о
том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— А зато, когда настанет, — перебил
дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с
тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
Адуев достиг апогея своего счастия. Ему нечего было более желать. Служба, журнальные труды — все забыто, заброшено. Его уж обошли местом: он едва приметил это, и
то потому, что напомнил
дядя. Петр Иваныч советовал бросить пустяки, но Александр при слове «пустяки» пожимал плечами, с сожалением улыбался и молчал.
Дядя, увидя бесполезность своих представлений, тоже пожал плечами, улыбнулся с сожалением и замолчал, промолвив только: «Как хочешь, это твое дело, только смотри презренного металла не проси».
Ему противно было слушать, как
дядя, разбирая любовь его, просто, по общим и одинаким будто бы для всех законам, профанировал это высокое, святое, по его мнению, дело. Он таил свои радости, всю эту перспективу розового счастья, предчувствуя, что чуть коснется его анализ
дяди,
то,
того и гляди, розы рассыплются в прах или превратятся в назем. А
дядя сначала избегал его оттого, что вот, думал, малый заленится, замотается, придет к нему за деньгами, сядет на шею.
А
дядя был все
тот же: он ни о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
— Тс! тс!.. молчи, — заговорил
дядя, махая рукой, — хорошо, что жена спит, а
то…
того…
Он дал себе слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить
дядю: доказать ему, что никакая опытность не заменит
того, что вложено свыше; что как он, Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных, методических предсказаний.
— Сурков не опасен, — продолжал
дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и
того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не
того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в
том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
А между
тем Александр был не без дела; он исполнял поручение
дяди.
Александр сидел как будто в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся — никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой в
ту сторону, куда ушел
дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в руки, опрометью бросился бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
Давно ли, три месяца назад
тому, он так гордо, решительно отрекся от любви, написал даже эпитафию в стихах этому беспокойному чувству, читанную
дядей, наконец явно презирал женщин — и вдруг опять у ног женщины!
О будущем они перестали говорить, потому что Александр при этом чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить себе, и старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг, в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались
то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий,
то блистательные балы с толпой красавиц,
то вечно занятой и деловой
дядя,
то покинутые занятия…
Дядя испугался. Душевным страданиям он мало верил, но боялся, не кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга. «Пожалуй, — думал он, — малый рехнется, а там поди разделывайся с матерью: то-то заведется переписка!
того гляди, еще прикатит сюда».
Он говорит с ней, как бы говорил с приятелем, с
дядей: никакого оттенка
той нежности, которая невольно вкрадывается в дружбу мужчины и женщины и делает эти отношения непохожими на дружбу.
— M-м! — промычал Петр Иваныч, — я… привык к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть
дядя и друг — слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и
то, и другое, и третье.
Собака и
та бережет своих щенят, а тут
дядя извел родного племянника!
— Дядюшка, что бы сказать? Вы лучше меня говорите… Да вот я приведу ваши же слова, — продолжал он, не замечая, что
дядя вертелся на своем месте и значительно кашлял, чтоб замять эту речь, — женишься по любви, — говорил Александр, — любовь пройдет, и будешь жить привычкой; женишься не по любви — и придешь к
тому же результату: привыкнешь к жене. Любовь любовью, а женитьба женитьбой; эти две вещи не всегда сходятся, а лучше, когда не сходятся… Не правда ли, дядюшка? ведь вы так учили…