Неточные совпадения
(Старушка, из любви к сыну, готова
была покривить
душой.)
Тот, про которого говорится,
был таков: у него
душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе или в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома.
В лице замечалась также сдержанность, то
есть уменье владеть собою, не давать лицу
быть зеркалом
души.
— Я смотрю с настоящей — и тебе тоже советую: в дураках не
будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная
душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще…
— Уверен ли ты, что у тебя
есть талант? Без этого ведь ты
будешь чернорабочий в искусстве — что ж хорошего? Талант — другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал — стоит твоих ста
душ.
Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в
душу недоверчивости и, может
быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в сердце Александра.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко
был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает
душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку.
Души их
были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
В походке, взгляде, во всем обращении Александра
было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими, как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно и с достоинством, думая про себя: «Жалкие! кто из вас обладает таким сокровищем, как я? кто так умеет чувствовать? чья могучая
душа…» — и проч.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир
души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может
быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую
душу, развратит ее…»
Нет! что ни говорите, а для меня больше упоения — любить всеми силами
души, хоть и страдать, нежели
быть любимым, не любя или любя как-то вполовину, для забавы, по отвратительной системе, и играть с женщиной, как с комнатной собачонкой, а потом оттолкнуть…
— А ты воображаешь, что ты с могучей
душой? Вчера от радости
был на седьмом небе, а чуть немного того… так и не умеешь перенести горя.
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою
душу…» Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте… я начал
было увлекаться и думал, что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще в глазах его не высохли слезы…
— Неужели
был век, когда не шутя думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны
души человеческой… любовь! придавать всему этому такое значение…
— Там, где точно
есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще веришь в неизбежное назначение кого любить, в симпатию
душ!
Она бы тотчас разлюбила человека, если б он не пал к ее ногам, при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами
души, если б осмелился не сжечь и испепелить ее в своих объятиях, или дерзнул бы, кроме любви, заняться другим делом, а не
пил бы только чашу жизни по капле в ее слезах и поцелуях.
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли
душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может
быть: „Черт бы тебя взял!“
— Во-первых, потому, — говорил он, — что вы читаете Байрона по-французски, и, следовательно, для вас потеряны красота и могущество языка поэта. Посмотрите, какой здесь бледный, бесцветный, жалкий язык! Это прах великого поэта: идеи его как будто расплылись в воде. Во-вторых, потому бы я не советовал вам читать Байрона, что… он, может
быть, пробудит в
душе вашей такие струны, которые бы век молчали без того…
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще, может
быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты
души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо
было постоянно серо; дул холодный ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно
было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние на
душу; и рыба перестала клевать.
— Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно
было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся
душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
— А у меня
есть на примете девушка — точно куколка: розовенькая, нежненькая; так, кажется, из косточки в косточку мозжечок и переливается. Талия такая тоненькая, стройная; училась в городе, в пансионе. За ней семьдесят пять
душ да двадцать пять тысяч деньгами, и приданое славное: в Москве делали; и родня хорошая… А? Сашенька? Я уж с матерью раз за кофеем разговорилась, да шутя и забросила словечко: у ней, кажется, и ушки на макушке от радости…
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как,
будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже
души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
— Да еще он сегодня сказал, что все свои пятьсот
душ отдает нам теперь же в полное распоряжение, с тем чтоб выплачивать ему восемь тысяч ежегодно. Жить
будем вместе.