Неточные совпадения
С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое
к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с
другой — темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали
к темному лесу.
Как же ему было остаться? Мать желала — это опять
другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви
к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
Кончился завтрак. Ямщик уже давно заложил повозку. Ее подвезли
к крыльцу. Люди выбегали один за
другим. Тот нес чемодан,
другой — узел, третий — мешок, и опять уходил за чем-нибудь Как мухи сладкую каплю, люди облепили повозку, и всякий совался туда с руками.
Но, с
другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо
к нему, на его руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия, не удастся в тот день ни разу обнять и прижать
к груди обожаемого дядю, и отложил это намерение до
другого раза.
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли
другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется,
к ней письмо пишешь? Так?
— А вот тут лежало письмо,
к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
— Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня
к этому; вот если б ты был женщина — так
другое дело: там это делается без смысла, по
другому побуждению.
Запечатав одно, он стал искать
другое,
к Софье. Он поглядел на стол — нет, под столом — тоже нет, в ящике — не бывало.
— Я ищу
другого письма…
к Софье.
На
другой день он являлся
к дяде.
Александр с радостным трепетом прислушивался
к одобрительному суду
друзей, которых у него было множество и на службе, и по кондитерским, и в частных домах.
— Не все мужья одинаковы, мой милый: одни очень равнодушны
к своим женам, не обращают внимания на то, что делается вокруг них, и не хотят заметить;
другие из самолюбия и хотели бы, да плохи: не умеют взяться за дело.
— А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными
друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке крепко прижмете их
к сердцу.
Как могущественно все настроивало ум
к мечтам, сердце
к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в
другое время и не находят.
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и
другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» — и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает…
к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
Адуев не совсем покойно вошел в залу. Что за граф? Как с ним вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел. Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их
друг другу. Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы
к себе всякого, но Адуева не расположил.
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на
другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы
к своей возлюбленной…
Он был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений сердца, не верил этой потребности и в
других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть
к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию.
Дядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня написать
к нему странное письмо, в котором заключались его любимые правила и образ мыслей; но я то изорвал и послал
другое, стало быть, меняться моему приятелю было не от чего.
Он сунул мне в руку адрес, сказал, что вечером на
другой день ожидает меня
к себе — и исчез.
Но в дружбе
другое дело. Лизавета Александровна видела, что
друг Александра был виноват в его глазах и прав в глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла
к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы дело не станет.
— В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за
друг! не видался лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил
друга в объятиях, а позвал его
к себе вечером, хотел усадить за карты… и накормить…
— А ты? неужели ты веришь? — спросил Петр Иваныч, подходя
к ней, — да нет, ты шутишь! Он еще ребенок и не знает ни себя, ни
других, а тебе было бы стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли любят?..
— Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе… Да и вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела — все зиждется на песке. Сегодня бегут
к одной цели, спешат, сбивают
друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли о вчерашнем и бегут за
другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь! А люди!..
— А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя
к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. —
Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет,
другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя
к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег — да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство… нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный… а по-твоему, коварный.
— Сейчас, сейчас, кончу — еще одно, последнее сказанье! […еще одно последнее сказанье — из «Бориса Годунова» А.С. Пушкина] Ты сказал, что исполняешь все, чего требуют от тебя твои обязанности
к другим?
и быть снисходительным
к слабостям
других. Это такое правило, без которого ни себе, ни
другим житья не будет. Вот и всё. Ну, я пойду уснуть.
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь
к племяннику, — кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях — это
другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется — и за перо: и напишет трогательную элегию. В
другой раз желчь хлынет
к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение
к людям, — смотришь — и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении.
На
другой день, однако же, он пошел
к Петру Иванычу за час до обеда.
Александр переложил одну ногу на
другую и склонил голову
к левому плечу.
Она бы тотчас разлюбила человека, если б он не пал
к ее ногам, при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами души, если б осмелился не сжечь и испепелить ее в своих объятиях, или дерзнул бы, кроме любви, заняться
другим делом, а не пил бы только чашу жизни по капле в ее слезах и поцелуях.
На
другой день Александр отправился
к Лизавете Александровне открывать то, что ей давно было известно, и требовать ее совета и помощи. Петра Иваныча не было дома.
В
другой раз не пускала его в театр, а
к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала
к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его
к дяде.
«Что, ежели я не поеду сегодня
к Юлии?» — задал себе вопрос Александр, проснувшись на
другой день поутру.
— Сжальтесь надо мной! — заговорила она, — не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь — все, особенно для меня:
другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла
к этому, у меня
другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете…
На
другой день записка за запиской
к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия написала
к Петру Иванычу, приглашая его
к себе по важному делу. Жену его она не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
Однажды Александр с Костяковым удили рыбу. Костяков, в архалуке, в кожаной фуражке, водрузив на берегу несколько удочек разной величины, и донных, и с поплавками, с бубенчиками и с колокольчиками, курил из коротенькой трубки, а сам наблюдал, не смея мигнуть, за всей этой батареей удочек, в том числе и за удочкой Адуева, потому что Александр стоял, прислонясь
к дереву, и смотрел в
другую сторону. Долго так стояли они молча.
— Один покажет вам, — говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а
другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием
к ним. Не ищите же яду, не добирайтесь до начала всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет
к счастью.
На
другой день опять ожила, опять с утра была весела, а
к вечеру сердце стало пуще ныть и замирать и страхом, и надеждой. Опять не пришли.
Наконец,
к довершению победы, он обещал на
другой день явиться в этот же час в беседку.
К последним его звукам прицепились чуть-чуть слышно
другие, сначала резвые, игривые, как будто напоминавшие игры детства: слышались точно детские голоса, шумные, веселые; потом звуки стали плавнее и мужественнее; они, казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил.
— Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке… о ее любви
к вам… ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может быть, кто-нибудь и здесь любит вас, если не так, как она, то, по крайней мере, как сестра или, еще больше, как
друг?
— Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность
к счастью и
к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим
другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
— Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не хуже
других и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы ни
других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости и был бы повнимательнее
к своим. Я вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень люблю себя.
— Нравится мне,
другому, третьему!.. не то говоришь, милый! разве я один так думаю и действую, как учил думать и действовать тебя?.. Посмотри кругом: рассмотри массу — толпу, как ты называешь ее, — не ту, что в деревне живет: туда это долго не дойдет, а современную, образованную, мыслящую и действующую: чего она хочет и
к чему стремится? как мыслит? и увидишь, что именно так, как я учил тебя. Чего я требовал от тебя — не я все это выдумал.
— M-м! — промычал Петр Иваныч, — я… привык
к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть дядя и
друг — слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и то, и
другое, и третье.
— Грех это думать!
к кому
другому, матушка, — так! меня не ко всякому залучишь… только не
к вам. Замешкался не по своей вине: ведь я нынче на одной лошадке разъезжаю.