Неточные совпадения
Александр, кажется,
разделял мнение Евсея, хотя и молчал. Он подошел к окну и увидел одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов… и сравнил с тем, что видел, назад тому две недели, из окна своего деревенского дома. Ему
стало грустно.
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор —
станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а
дела не делают… как я отучу тебя от всего этого? — мудрено!
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а
дело уйдет от тебя, если не
станешь им заниматься.
— Я никогда не вмешиваюсь в чужие
дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не
стану, я тебе не нянька.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько
дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще
статью.
Мелькнуло несколько месяцев. Александра
стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает
статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился
дня через три. Александр вбежал утром к дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна была радостная суетливость.
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни,
станем удаляться от других; что нам до них за
дело? и что за
дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
А нынче, ужас сказать, дамы
стали уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живет: сидит на балконе да соломинку целый
день и курит; мимо ходят, ездят — ей и нужды нет!
Не выдержал бедный Александр: приехал на третий
день. Наденька была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж было обрадовался, но только что он
стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.
Но в дружбе другое
дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра был виноват в его глазах и прав в глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы
дело не
станет.
— Хандришь, хандришь! Надо
делом заниматься, — сказал Петр Иваныч, протирая глаза, — тогда и людей бранить не
станешь, не за что. Чем не хороши твои знакомые? всё люди порядочные.
— Вот, прекрасно!
стану я возить тебя для этого по домам! После этого недостает только, чтоб я тебе закрывал на ночь рот платком от мух! Нет, все не то. А вот в чем
дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
Беда не так еще велика…» — «Как не беда! — закричал он, — он, говорит,
делом не занимается; молодой человек должен трудиться…» — «И это не беда, говорю я, — тебе что за нужда?» — «Как, говорит, что за нужда: он вздумал действовать против меня хитростями…» — «А, вот где беда!» —
стал я дразнить.
— Я покачал сомнительно головой, — продолжал дядя. — «
Станет он гулять каждый
день!» — говорю. «Спросите, говорит, у людей…» — «Я лучше у самого спрошу», сказал я… Ведь неправда?
Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском
деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел в соседнюю комнату. Ревновать было не к чему. Наконец гость
стал прощаться.
— Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои
дела? Вот ты женщин
стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там
делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну
дело!
Костяков на другой же
день повлек Александра опять на рыбную ловлю и таким образом, по собственному заклятию,
стал анафемой.
И Александр не бежал. В нем зашевелились все прежние мечты. Сердце
стало биться усиленным тактом. В глазах его мерещились то талия, то ножка, то локон Лизы, и жизнь опять немного просветлела.
Дня три уж не Костяков звал его, а он сам тащил Костякова на рыбную ловлю. «Опять! опять прежнее! — говорил Александр, — но я тверд!» — и между тем торопливо шел на речку.
Лиза ждала его целый
день с трепетом удовольствия, а потом сердце у ней сжалось; она оробела, сама не зная отчего,
стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не было, нетерпение ее превратилось в томительную тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.
На другой
день опять ожила, опять с утра была весела, а к вечеру сердце
стало пуще ныть и замирать и страхом, и надеждой. Опять не пришли.
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее отцом. Он опять
стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы уехать куда-нибудь подальше, выстроить на берегу реки, где много рыбы, хижину и прожить там остаток
дней. Душа Александра опять
стала утопать в тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не удавалось утонуть совсем в этой тине.
— Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем — хорошо будет! Вчера и третьего
дня до рощи пешком ходила, и нынче бы пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать? Обедать-то, может быть, поздно придется:
станем поджидать дорогого гостя.
— Вот нашел что привезти! — сказала Аграфена, — ты думаешь, мне только и
дела, что играть? как же! Выдумал что:
стану я с тобой играть!
— Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три
дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил — глядь: а там рыбка маленькая; противно
стало, выплюнул; взял другую — и там то же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
Александр часто гулял по окрестностям. Однажды он встретил толпу баб и девок, шедших в лес за грибами, присоединился к ним и проходил целый
день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята была во двор ходить за барином. Ездил он иногда смотреть полевые работы и на опыте узнавал то, о чем часто писал и переводил для журнала. «Как мы часто врали там…» — думал он, качая головой, и
стал вникать в
дело глубже и пристальнее.