Неточные совпадения
— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, —
будет ли Прошка любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в
глазу! Если б не барская воля, так… эх!..
Скрывался от
глаз только прямой путь; заметь он его, так тогда, может
быть, и не поехал бы.
Глаза и все выражение лица Софьи явно говорили: «Я
буду любить просто, без затей,
буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно
быть умнее мужа? это грех!
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на
глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О,
есть дружба в мире! навек, не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
«Вот кончается улица, сейчас
будет приволье
глазам, — думал он, — или горка, или зелень, или развалившийся забор», — нет, опять начинается та же каменная ограда одинаких домов, с четырьмя рядами окон.
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча
будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у тебя перед
глазами, а не заносись вон куда.
Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может
быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в
глазах и в сердце Александра.
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может
быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в
глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
— Нет, дядюшка, пусть же я
буду вечно глуп в ваших
глазах, но я не могу существовать с такими понятиями о жизни, о людях. Это больно, грустно! тогда мне не надо жизни, я не хочу ее при таких условиях — слышите ли? я не хочу.
Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у
глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо
было ступать.
Через час завидел он обетованный уголок, встал в лодке и устремил взоры вдаль. Сначала
глаза его отуманились страхом и беспокойством, которое перешло в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его узнали, махнули платком. Его ждут, может
быть, давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.
Счастье одушевило ее. Щеки ее пылали,
глаза горели необыкновенным блеском. Как заботливо хозяйничала она, как весело болтала! не
было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила ее.
Дни шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив
был, когда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее в картинной позе часа два, не спуская с нее
глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил
было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно
было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в
глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
Адуев не совсем покойно вошел в залу. Что за граф? Как с ним вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел. Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу. Граф почему-то не нравился ему; а он
был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными
глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил.
И все пропало; слышен
был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с дороги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел на нее, как будто спрашивал
глазами: «Что это значит?» Та не заставила долго ждать ответа.
— Вы
будете к нам завтра? — спросила она холодно, но
глаза ее устремились на него с жадным любопытством.
— Нет; я не
буду целую неделю, может
быть две… долго!.. — И он устремил на нее испытующий взгляд, стараясь прочесть в ее
глазах, какое впечатление произведет этот ответ.
Она молчала, но
глаза ее в одно мгновение с его ответом опустились вниз, и что
было в них? отуманила ли их грусть, или блеснула в них молния радости, — ничего нельзя
было прочесть на этом мраморном, прекрасном лице.
Точно:
глаза его горели диким блеском. Он
был худ, бледен, на лбу выступил крупный пот.
Она хотела что-то сказать, но не могла и, потупив
глаза, начала ударять пальцем по одному клавишу. Видно
было, что она сильно боролась сама с собой. «Ах!» — произнесла она наконец с тоской. Адуев отер платком лоб.
— Оспоривать с дубиной в руках! — перебил дядя, — мы не в киргизской степи. В образованном мире
есть другое орудие. За это надо
было взяться вовремя и иначе, вести с графом дуэль другого рода, в
глазах твоей красавицы.
Не надо
было допускать их сближаться до короткости, а расстроивать искусно, как будто ненарочно, их свидания с
глазу на
глаз,
быть всюду вместе, ездить с ними даже верхом, и между тем тихомолком вызывать в
глазах ее соперника на бой и тут-то снарядить и двинуть вперед все силы своего ума, устроить главную батарею из остроумия, хитрости да и того… открывать и поражать слабые стороны соперника так, как будто нечаянно, без умысла, с добродушием, даже нехотя, с сожалением, и мало-помалу снять с него эту драпировку, в которой молодой человек рисуется перед красавицей.
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою душу…» Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте… я начал
было увлекаться и думал, что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще в
глазах его не высохли слезы…
Но в дружбе другое дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра
был виноват в его
глазах и прав в
глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы дело не станет.
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в
глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно
быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором году
были олимпийские игры, стало
быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по
глазам только
было видно, что учился.
— Приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой…
быть всюду и всегда с ней.
Быть в
глазах света законным ее обладателем… Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим… и так на всю жизнь! и гордиться этим вечно…
Я теперь независима, могу делать, что хочу, поехать куда
глаза глядят, а тогда ничто здесь не тронется с места без вашего приказания; я сама
буду связана вашей волей; но какая прекрасная цепь!
— Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! хотите играть мной, как мячиком, — это обидно! Не век же
быть юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет
глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.
Эта таинственность только раздражала любопытство, а может
быть, и другое чувство Лизы. На лице ее, до тех пор ясном, как летнее небо, появилось облачко беспокойства, задумчивости. Она часто устремляла на Александра грустный взгляд, со вздохом отводила
глаза и потупляла в землю, а сама, кажется, думала: «Вы несчастливы! может
быть, обмануты… О, как бы я умела сделать вас счастливым! как бы берегла вас, как бы любила… я бы защитила вас от самой судьбы, я бы…» и прочее.
— По двум причинам, — сказал Александр, помолчав. Он положил свою руку на ее руку, для большего ли убеждения или потому, что у ней
была беленькая и мягкая ручка, — и начал говорить тихо, мерно, поводя
глазами то по локонам Лизы, то по шее, то по талии. По мере этих переходов возвышался постепенно и голос его.
Александр вышел, в каком положении — пусть судит читатель, если только ему не совестно
будет на минуту поставить себя на его место. У моего героя брызнули даже слезы из
глаз, слезы стыда, бешенства на самого себя, отчаяния…
А Лиза все ждала: ей непременно нужно
было поговорить с Александром: открыть ему тайну. Она все сидела на скамье, под деревом, в кацавейке. Она похудела;
глаза у ней немного впали; щеки
были подвязаны платком. Так застал ее однажды отец.
— В ваших словах, дядюшка, может
быть,
есть и правда, — сказал Александр, — но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю на вещи вашими
глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо… Отчего же это?
Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься с дядей и теткой. Тетка и Александр
были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слезы на
глазах. Петр Иваныч говорил один.
— Где же твои волоски? как шелк
были! — приговаривала она сквозь слезы, —
глаза светились, словно две звездочки; щеки — кровь с молоком; весь ты
был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки, как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
Александр мысленно дополнял эти воспоминания другими: «Вон на этой скамье, под деревом, — думал он, — я сиживал с Софьей и
был счастлив тогда. А вон там, между двух кустов сирени, получил от нее первый поцелуй…» И все это
было перед
глазами. Он улыбался этим воспоминаниям и просиживал по целым часам на балконе, встречая или провожая солнце, прислушиваясь к пению птиц, к плеску озера и к жужжанью невидимых насекомых.
Она не могла нарадоваться, глядя, как Александр полнел, как на щеки его возвращался румянец, как
глаза оживлялись мирным блеском. «Только волоски не растут, — говорила она, — а
были как шелк».
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет
глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может
быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
Он забывал, что она не служила, не играла в карты, что у ней не
было завода, что отличный стол и лучшее вино почти не имеют цены в
глазах женщины, а между тем он заставлял ее жить этою жизнью.