Неточные совпадения
О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху, как знают о какой-нибудь заразе, которая
не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе. От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он
не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он
не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет.
Да
где Евсей? что он
не смотрит?
Куда в хорошие люди пойдешь, и надень, да
не садись зря, как ни попало, вон как твоя тетка, словно нарочно,
не сядет на пустой стул или диван, а так и норовит плюхнуть туда,
где стоит шляпа или что-нибудь такое; намедни на тарелку с вареньем села — такого сраму наделала!
— Ну, я тебя
не неволю, — продолжала она, — ты человек молодой:
где тебе быть так усердну к церкви божией, как нам, старикам?
Как бы удивило всех, если б его вдруг
не было где-нибудь на обеде или вечере!
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда,
не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия,
не будут знать, как принять его,
где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
—
Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура
не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью;
где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Есть и здесь любовь и дружба, —
где нет этого добра? только
не такая, как там, у вас; со временем увидишь сам…
— Нет! куда! ничего
не сделает. Эта глупая восторженность никуда
не годится, ах да ох!
не привыкнет он к здешнему порядку:
где ему сделать карьеру! напрасно приезжал… ну, это уж его дело.
Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и
не надо улетать с нее на небо,
где нас теперь пока
не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны.
—
Где же оно? — говорил Петр Иваныч, — я, право,
не бросал его за окно…
— Я смотрю с настоящей — и тебе тоже советую: в дураках
не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции,
где ее
не ведают, — там и
не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще…
— Нет, — отвечал дядя, — он
не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему
не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что
не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе
не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они
не поймут этого,
где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так
не мешай мне, а вот лучше сядь да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо:
где оно? вот.
— Так и есть! Как это я сразу
не догадался? Так вот отчего ты стал лениться, от этого и
не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне:
где да
где Александр Федорыч? он вон
где — на седьмом небе!
— Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, — сказал Петр Иваныч, — и о наземе, и о картофеле, и о других серьезных предметах,
где стиль строгий, сжатый, а все еще дико говоришь. Ради бога,
не предавайся экстазу, или, по крайней мере, как эта дурь найдет на тебя, так уж молчи, дай ей пройти, путного ничего
не скажешь и
не сделаешь: выйдет непременно нелепость.
— Я совсем
не шалю. Скажите,
где ж вы до сих пор были?
— Я говорю: «Ну
где теперь Александру Федорычу быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях,
не будет; я проголодалась». — «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот
не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит?
где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча
не видать, что
не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать
не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
— Обронил! — ворчал дворник, освещая пол, —
где тут обронить? лестница чистая, каменная, тут и иголку увидишь… обронил! Оно бы слышно было, кабы обронил: звякнет об камень; чай, поднял бы!
где тут обронить? нигде! обронил! как
не обронил: таковский, чтоб обронил! того и гляди — обронит! нет: этакой небось сам норовит как бы в карман положить! а то обронит! знаем мы их, мазуриков! вот и обронил!
где он обронил?
Не удалась одна любовь, оно только замирает, молчит до другой; в другой помешали, разлучили — способность любить опять останется неупотребленной до третьего, до четвертого раза, до тех пор, пока наконец сердце
не положит всех сил своих в одной какой-нибудь счастливой встрече,
где ничто
не мешает, а потом медленно и постепенно охладеет.
— Я боготворил бы Наденьку, — продолжал Александр, — и
не позавидовал бы никакому счастью в мире; с Наденькой мечтал я провести всю жизнь — и что же?
где эта благородная, колоссальная страсть, о которой я мечтал? она разыгралась в какую-то глупую, пигмеевскую комедию вздохов, сцен, ревности, лжи, притворства, — боже! боже!
— Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло до той степени,
где уж перестает действовать рассудок? Ну что ж тут благородного? я
не понимаю; одно сумасшествие — это
не по-человечески. Да и зачем ты берешь одну только сторону медали? я говорю про любовь — ты возьми и другую и увидишь, что любовь
не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты: ты мне уши прожужжал…
«Давно ли ты здесь?» Удивился, что мы до сих пор
не встретились, слегка спросил, что я делаю,
где служу, долгом счел уведомить, что он имеет прекрасное место, доволен и службой, и начальниками, и товарищами, и… всеми людьми, и своей судьбой… потом сказал, что ему некогда, что он торопится на званый обед — слышите, ma tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он
не мог отложить обеда…
В этой повести действие происходило уже
не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги — во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Все было прилично, на своих местах.
— И достанет; я ручаюсь за него: он гений на это. Он всегда достает мне, когда ни знакомство, ни протекция
не помогают.
Где он берет и за какие деньги — это его тайна.
Беда
не так еще велика…» — «Как
не беда! — закричал он, — он, говорит, делом
не занимается; молодой человек должен трудиться…» — «И это
не беда, говорю я, — тебе что за нужда?» — «Как, говорит, что за нужда: он вздумал действовать против меня хитростями…» — «А, вот
где беда!» — стал я дразнить.
— Ну, опять-таки — иногда.
Не каждый день: это в самом деле убыточно. Ты, впрочем, скажи мне, что все это стоит тебе: я
не хочу, чтоб ты тратился для меня; довольно и того, что ты хлопочешь. Ты дай мне счет. Ну, и долго тут Сурков порол горячку. «Они всегда, говорит, прогуливаются вдвоем пешком или в экипаже там,
где меньше народу».
В радости они
не знали, что делать. Вечер был прекрасный. Они отправились куда-то за город, в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом где-то холм, просидели целый вечер на нем, смотрели на заходящее солнце, мечтали о будущем образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом знакомых,
не принимать и
не делать пустых визитов.
Однажды приехал какой-то гость из ее стороны,
где жили ее родные. Гость был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел в соседнюю комнату. Ревновать было
не к чему. Наконец гость стал прощаться.
Она заплакала и
не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился. С ней сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя. Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. «А
где же?..» — спросила она.
Какой-то бесенок все шевелился в нем, все шептал ему, что это мелко для него, что ему бы летать выше… а
где и как — он
не мог решить.
— Эх вы, рыболовы! — говорил между тем Костяков, поправляя свои удочки и поглядывая по временам злобно на Александра, — куда вам рыбу ловить! ловили бы вы мышей, сидя там у себя, на диване; а то рыбу ловить!
Где уж ловить, коли из рук ушла? чуть во рту
не была, только что
не жареная! Диво еще, как у вас с тарелки
не уходит!
— Я хотела послать папеньку в город к вам, — сказала она, — да
не знала,
где вы живете.
— Послушай! — отвечал отец, трепля ее по щеке и указывая на то место,
где удили приятели, — они
не воротятся…
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы уехать куда-нибудь подальше, выстроить на берегу реки,
где много рыбы, хижину и прожить там остаток дней. Душа Александра опять стала утопать в тине скудных понятий и материального быта. Но судьба
не дремала, и ему
не удавалось утонуть совсем в этой тине.
— Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно проведем! Я всякий раз, как соскучусь, иду туда — и любо; пойдешь часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света… и
не вышел бы! а всего по шести гривен с человека!
Не знают,
где вечер провести!
— От судьбы вы нигде
не уйдете, Александр: и там,
где вы теперь, она все будет преследовать вас…
— Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь ее. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а
где покойнее, как
не там, на озере, с теткой… Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того… Ох!
— Он! он! — кричал Антон Иваныч, — вон и Евсей на козлах!
Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без хлеба и соли? примета есть… Что это у вас за беспорядок! никто
не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!..
—
Где же твои волоски? как шелк были! — приговаривала она сквозь слезы, — глаза светились, словно две звездочки; щеки — кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки, как путному человеку!
Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
—
Где там этакого огурца увидишь! — продолжал Евсей, указывая на один огурец, — и во сне
не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы
не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить — ничего в заводе нет.
А вон лужок,
где ты играл, бывало, с ребятишками; такой сердитый был: чуть что
не по тебе — и закричишь благим матом.
— Как коварна судьба, доктор! уж я ли
не был осторожен с ней? — начал Петр Иваныч с несвойственным ему жаром, — взвешивал, кажется, каждый свой шаг… нет, где-нибудь да подкосит, и когда же? при всех удачах, на такой карьере… А!
— Напрасно ты думаешь, что эта жертва тяжела для меня. Полно жить этой деревянной жизнью! Я хочу отдохнуть, успокоиться; а
где я успокоюсь, как
не наедине с тобой?.. Мы поедем в Италию.