Неточные совпадения
История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме. О ней, как обо
всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так
же как и обо
всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка —
все прощай!
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя
же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить
всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя:
все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
А почет — что в деревне, что в столице —
все тот
же почет.
Как
же ему было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили
все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его, что
же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
Александр был избалован, но не испорчен домашнею жизнью. Природа так хорошо создала его, что любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко
всему доверчивость до излишества. Это
же самое, может быть, расшевелило в нем и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма;
все будет зависеть от материала, который вольешь в нее.
Где
же было Анне Павловне понять
все это и особенно выполнить?
Поверяй
же, милый, по реестру всякий раз, как будешь принимать от прачки;
все новешенькие.
— Вчера утром. Мне к вечеру
же дали знать: прискакал парнишко; я и отправился, да
всю ночь не спал.
Все в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться: там у
всех руки опустились: слезы да слезы, — я один.
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого
же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да
все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
— Сядьте, сядьте
все! — повелевал Антон Иваныч, — извольте сесть, Александр Федорыч! и ты, Евсей, сядь. Сядь
же, сядь! — И сам боком, на секунду, едва присел на стул. — Ну, теперь с богом!
Вот на какие посылки разложил он
весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не любит, а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что
же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
— Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она, я вижу,
все такая
же дура, как была двадцать лет тому назад…
— Пользоваться жизнию, хотел я сказать, — прибавил Александр,
весь покраснев, — мне в деревне надоело —
все одно и то
же…
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой
же человек, как и
все, — диктовал он, — только не совсем похож на нас с тобой.
— Зачем
же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете
все радости, надежды, блага… смотрите с черной стороны?
«Дядюшка! — думал он, — в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во
всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу… и в людей… и в самого себя?.. Что
же жизнь?»
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя
же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
Но
все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала
всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении
же в ясность
всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
— Так что
же, дядюшка? Сказали бы только, что это человек с сильными чувствами, что кто чувствует так, тот способен ко
всему прекрасному и благородному и неспособен…
— Почему
же вы
все это знаете? — спросил с недоумением Александр.
— Мудрено! с Адама и Евы одна и та
же история у
всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться
всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там
весь этот пар и проделать
все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Что, уж есть? будешь делать
все то
же, что люди делают с сотворения мира.
— Не
все одинаковы. Знайте
же, что я, не шутя, искренно дал ей обещание любить
всю жизнь; я готов подтвердить это клятвой…
— Как
же есть любовники-супруги, которые вечно любят друг друга и
всю жизнь живут?..
А дядя был
все тот
же: он ни о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
Она теперь похожа на
всех девиц: такая
же притворщица, так
же лжет, так заботливо расспрашивает о здоровье… так постоянно внимательна, любезна по форме… к нему… к Александру! с кем… о боже!
— Я
все та
же! — сказала она решительно.
Он отдохнул, луч радости блеснул в душе. Влюбленные
все таковы: то очень слепы, то слишком прозорливы. Притом
же так приятно оправдать любимый предмет!
Она украдкою бросила на него взгляд, и во взгляде мелькнуло что-то похожее на сожаление. Она взяла его даже за руку, но тотчас
же оставила ее со вздохом и
все молчала.
Все тот
же рев. Они вошли оба вдруг. Адуев бросился вон.
— Как
же так? Я лет пять его знаю и
все считал порядочным человеком, да и от кого ни послышишь —
все хвалят, а ты вдруг так уничтожил его.
— Начнем с графа: положим, он примет твой вызов, положим даже, что ты найдешь дурака свидетеля — что ж из этого? Граф убьет тебя, как муху, а после над тобой
же все будут смеяться; хорошо мщение! А ты ведь не этого хочешь: тебе бы вон хотелось истребить графа.
Оно живет своею жизнию и так
же, как и
все в человеке, имеет свою молодость и старость.
— Я боготворил бы Наденьку, — продолжал Александр, — и не позавидовал бы никакому счастью в мире; с Наденькой мечтал я провести
всю жизнь — и что
же? где эта благородная, колоссальная страсть, о которой я мечтал? она разыгралась в какую-то глупую, пигмеевскую комедию вздохов, сцен, ревности, лжи, притворства, — боже! боже!
— Да ничего не сделаешь: это уж такая натура.
Весь в тетку: та такая
же плакса. Я уж немало убеждал его.
«Ты еще
все, говорит, такой
же мечтатель!» — потом вдруг переменил разговор, как будто считая его пустяками, и начал серьезно расспрашивать меня о моих делах, о надеждах на будущее, о карьере, как дядюшка.
— В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как
же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и
все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— Вот, сплю! — сказал, проснувшись, Петр Иваныч, — я
всё слышу: «доблесть, постоянство», где
же сплю?
— То
же, что и прежде, — отвечала Лизавета Александровна. — Вы думаете, что он говорил вам
все это с сердцем, от души?
Прошло, однако
же, недели три, ответа
все не было. Вот наконец однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.
— Ужели и это мечта?.. и это изменило?.. — шептал он. — Горькая утрата! Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем
же, я не понимаю, вложены были в меня
все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
Александр уже протянул руку, но в ту
же секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол;
вся тетрадь вспыхнула и через минуту потухла, оставив по себе кучу черного пепла, по которому местами пробегали огненные змейки.
— Аминь! — примолвил дядя, положив ему руки на плечи. — Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас
же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после
всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он
все заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
Он
же, к несчастию, как ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что
все женщины от него без ума — так, фат!
— К чему
же это
все ведет, дядюшка? — спросил Александр, — я не вижу, что я могу тут сделать.
Если она получала приглашение куда-нибудь, она, не отвечая, прежде
всего обращала на него вопросительный взгляд, — и чуть он наморщит брови, она, бледная и трепещущая, в ту
же минуту отказывалась.
На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но
все одно да одно, обеды у рестораторов, те
же лица с мутными глазами; ежедневно
все тот
же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
— Один покажет вам, — говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите
же яду, не добирайтесь до начала
всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.
На третий, на четвертый день то
же. А надежда
все влекла ее на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит, что в лодке не они, что тени не их, она опустит уныло голову на грудь, отчаяние сильнее наляжет на душу… Через минуту опять коварная надежда шепчет ей утешительный предлог промедления — и сердце опять забьется ожиданием. А Александр медлил, как будто нарочно.
— Смотрите, Александр, — живо перебила тетка, — вы в одну минуту изменились: у вас слезы на глазах; вы еще
все те
же; не притворяйтесь
же, не удерживайте чувства, дайте ему волю…