— Поди, поди лучше сюда и сядь!.. Сиди и слушай, — начинал голос, — я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: низа что на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть бабушка, пусть все просят, пусть они стоят передо мною на коленях, пускай
умрут от горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни за что! нет, ни за что на свете!
Цыплунова. Он любит Валентину Васильевну, безумно любит; но, если он женится и не найдет взаимности, он
умрет от горя, от отчаяния. Я его знаю и берегу… он нежен, как ребенок; равнодушие жены убьет его.
— Что так пугает тебя в этой мысли? Ведь ты только пойдешь за матерью, которая безгранично тебя любит и с той минуты будет жить исключительно тобой. Ты часто жаловался мне, что ненавидишь военную службу, к которой тебя принуждают, что с ума сходишь от тоски по свободе; если ты вернешься к отцу, выбора уже не будет: отец неумолимо будет держать тебя в оковах; он не освободил бы тебя, даже если бы знал, что ты
умрешь от горя.
Неточные совпадения
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в городе
от нее прячутся, грозит на них палкой да кричит (передразнивая): «Все
гореть в огне будете!»
— Одно решите мне, одно! — сказал он мне (точно
от меня теперь все и зависело), — жена, дети! Жена
умрет, может быть, с
горя, а дети хоть и не лишатся дворянства и имения, — но дети варнака, и навек. А память-то, память какую в сердцах их по себе оставлю!
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды
от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и
умри Илюша, он или с ума сойдет с
горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
Его жена
умерла; она, привычная к провинциальной жизни, удерживала его
от переселения в Петербург; теперь он переехал в Петербург, пошел в
гору еще быстрее и лет еще через десять его считали в трех — четырех миллионах.
По-видимому, она и сама это подозревала.
От нее не умели скрыть, каким недугом
умер ее отец, и она знала, что это недуг наследственный. Тем не менее жажда жизни
горела так сильно, что она даже в самые тяжелые минуты не переставала верить и надеяться.