Неточные совпадения
А между
тем тут все было для
счастья: для сердца открывался вечный, теплый приют. Для ума предстояла длинная, нескончаемая работа — развиваться, развивать ее, руководить, воспитывать молодой женский восприимчивый ум. Работа тоже творческая — творить на благодарной почве, творить для себя, создавать живой идеал собственного
счастья.
— Видите, кузина, для меня и
то уж
счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое
счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из
тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю
счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
— А
то, что человек не чувствует
счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что
счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
Что же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из
тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое
счастье, лучше, жарче, живее какого не дается человеку.
Он засмеялся и ушел от нее — думать о Вере, с которой он все еще не нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о
том, сколько оно
счастья и радости приносит ему.
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а
то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей
счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в
том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец
та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое
счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
— Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же даст тебе больше
счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что
тот, кого ты любишь, даст тебе
счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
Он стал писать дневник. Полились волны поэзии, импровизации, полные
то нежного умиления и поклонения,
то живой, ревнивой страсти и всех ее бурных и горячих воплей, песен, мук,
счастья.
Изменялись краски этого волшебного узора, который он подбирал как художник и как нежный влюбленный, изменялся беспрестанно он сам,
то падая в прах к ногам идола,
то вставая и громя хохотом свои муки и
счастье.
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу,
то есть пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с
тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же части,
то есть развивает страсти в женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить в
те же дни и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное
счастье.
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют
счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в
ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
Видя это страдание только что расцветающей жизни, глядя, как мнет и жмет судьба молодое, виноватое только
тем создание, что оно пожелало
счастья, он про себя роптал на суровые, никого не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста и на плечи злодея, и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.
— Именем
той судьбы, в которую верю, я искала
счастья!
— Мы сошлись, чтоб удалить все препятствия к
счастью, — а вместо
того только увеличиваем их!
— И что приобрела этой страшной борьбой?
то, что вы теперь бежите от любви, от
счастья, от жизни… от своей Веры! — сказала она, придвигаясь к нему и кладя руку на плечо.
Голова ее приподнялась, и по лицу на минуту сверкнул луч гордости, почти
счастья, но в
ту же минуту она опять поникла головой. Сердце билось тоской перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его слова были прелюдией прощания.
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на
счастье и впереди все
те же боли страсти, среди которой он не знал ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно, трудно. Сон не сходил, как друг, к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
Она прислушивалась к обещанным им благам, читала приносимые им книги, бросалась к старым авторитетам, сводила их про себя на очную ставку — но не находила ни новой жизни, ни
счастья, ни правды, ничего
того, что обещал, куда звал смелый проповедник.
Между
тем она, по страстной, нервной натуре своей, увлеклась его личностью, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась в его учение, в его новые правды и новую жизнь, и осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о
счастье. Он звал к новому делу, к новому труду, но нового дела и труда, кроме раздачи запрещенных книг, она не видела.
«Ужели мы в самом деле не увидимся, Вера? Это невероятно. Несколько дней
тому назад в этом был бы смысл, а теперь это бесполезная жертва, тяжелая для обоих. Мы больше года упорно бились, добиваясь
счастья, — и когда оно настало, ты бежишь первая, а сама твердила о бессрочной любви. Логично ли это?»
— Я не за
тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит
счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
Тут кончались его мечты, не смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о
том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее
счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают
счастье?
Он — этой внезапной радостью и этим словом: «
счастье» — будто повторил свое признание в любви и предложение руки и, кроме
того, показал ей, что эгоистически радуется разрыву ее с Марком.