Неточные совпадения
— Оставим этот разговор, —
сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки. Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович
так, я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
— А спроси его, —
сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого
так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит,
так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а
скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Давно бы
сказал мне это, и я удивляться перестал бы, потому что я сам
такой, —
сказал Аянов, вдруг останавливаясь. — Ходи ко мне, вместо нее…
— Дела нет! Ведь это значит дела нет до жизни! — почти закричал Райский,
так что одна из теток очнулась на минуту от игры и
сказала им громко: «Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о чем это они?»
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово, как будто я мертвая! Я предвижу, что будет дальше, —
сказала она, засмеявшись,
так что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
— А! кузина, вы краснеете? значит, тетушки не всегда сидели тут, не все видели и знали!
Скажите мне, что
такое! — умолял он.
—
Так живопись — прощай! —
сказал Аянов.
— Почтенные
такие, —
сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
— У вас есть талант, где вы учились? —
сказали ему, — только… вон эта рука длинна… да и спина не
так… рисунок не верен!
Но maman после обеда отвела меня в сторону и
сказала, что это ни на что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и бог знает, кто он
такой!» — прибавила она.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они
сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной
такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
«Знаете ли, кто он
такой, ваш учитель? —
сказала maman.
— Да, я была счастлива, — решительно
сказала она, — и уже
так счастлива не буду!
— Осел! —
сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. — Нет,
так и режут.
— Бледен этот очерк! —
сказал он про себя, —
так теперь не пишут. Эта наивность достойна эпохи «Бедной Лизы». И портрет ее (он подошел к мольберту) — не портрет, а чуть подмалеванный эскиз.
— Да, —
сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу, то есть в жизнь.
Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
— Виноват, кузина, — уже без восторга
сказал он, — я вас застал нечаянно… в
таком поэтическом беспорядке.
— Полноте, cousin, вы опять за свое! —
сказала она, но не совсем равнодушным тоном. Она как будто сомневалась,
так ли она сильна,
так ли все поползли бы за ней, как этот восторженный, горячий, сумасбродный артист?
— Если это неправда, то… что обидного в моей догадке? —
сказал он, — а если правда, то опять-таки… что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
И вы сами давеча
сказали то же, хотя не
так ясно.
— Что же
такое хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement. [
скажите определеннее (фр.).]
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала — какая тут красота! Вон на кого полюбуйся — на сестер!
Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, —
таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
— Гостит у попадьи за Волгой, —
сказала бабушка. —
Такой грех: та нездорова сделалась и прислала за ней. Надо же в это время случиться! Сегодня же пошлю за ней лошадь…
— Отроду не видывала
такого человека! —
сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. — Вот только Маркушка у нас бездомный
такой…
—
Так и быть, —
сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка
так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, —
сказала она, — если не женишься сам,
так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Ну, что за хорошенькая! — небрежно
сказала она, — толстая, белая! Вот Верочка
так хорошенькая, прелесть!
— Не выйду! —
сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать
такого дурного поступка.
—
Так, что бабушка
скажет,
так тому и быть?
— Извините, —
сказал он, — я думал, что всякий его знает,
так как он давно в городе.
Глядя на него, еще на ребенка, непременно
скажешь, что и ученые, по крайней мере
такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то глазами, вечно копающийся в книгах или в тетрадях, как будто у него не было детства, не было нерва — шалить, резвиться.
— Что ж стоите?
Скажите merci да поцелуйте ручку! Ах, какой! —
сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу,
так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
— Как вы… сохранились, —
сказал он, — все
такая же…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл,
так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не
скажешь?
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, —
так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей
сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— Ну, если не берешь,
так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… —
сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
—
Скажи, пожалуйста, ты
так век думаешь прожить? — спросил Райский после обеда, когда они остались в беседке.
— Нет… — с досадой
сказал Райский, — стихи — это младенческий лепет. Ими споешь любовь, пир, цветы, соловья… лирическое горе,
такую же радость — и больше ничего…
— Хорошо, да все это не настоящая жизнь, —
сказал Райский, —
так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас…
— И очень не шутя, —
сказал Райский. — И если в погребах моего «имения» есть шампанское — прикажите подать бутылку к ужину; мы с Титом Никонычем выпьем за ваше здоровье.
Так, Тит Никоныч?
— Что же это
такое? Цыган, что ли, ты? — с удивлением
сказала бабушка.
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой…
так, что ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь к обеду: что ты
скажешь?
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не
сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это
так, чтоб она не узнала.
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж
так и быть, изволь,
скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив,
так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах, бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если
скажу себе, что непременно поступлю
так, вооружусь волей…
— Какое рабство! —
сказал Райский. — И
так всю жизнь прожить, растеряться в мелочах! Зачем же, для какой цели эти штуки, бабушка, делает кто-то, по вашему мнению, с умыслом? Нет, я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, —
сказала Марфенька, — как ей не страшно одной: я бы умерла! А она еще не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная
такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
— Все-таки… острастка… —
сказал Савелий, глядя в землю.
—
Скажите, бабушка: Марина одна
такая у нас, или…
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в голове весь роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» —
так что, читая роман, всякий
скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.