Неточные совпадения
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и
руками значением — «не возводи на него
глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала
глаза, то в виде жены директора, у которой были такие белые
руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные
глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми
глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими
руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как
рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без
глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Потом вдруг опять, как будто утонет, замрет, онемеет, только
глаза блестят, да
рука, как бешеная, стирает, заглаживает прежнее и торопится бросать новую, только что пойманную, вымученную черту, как будто боясь, что она забудется…
Он схватил кисть, палитру, помалевал
глаза, изменил немного линию губ — и со вздохом положил кисть и отошел. Платье, эти кружева, бархат кое-как набросаны. А пуще всего
руки не верны. И темно: краски вечером изменяются.
— Это ты, Борис, ты! — с нежной, томной радостью говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные
руки, глядела и не верила
глазам своим.
— Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости, что я призвала тебя… Как мне хорошо теперь, если б ты знал! — в мечтательном забытьи говорила она, закрыв
глаза и перебирая
рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в
глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и
глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры,
глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости
рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми
глазами на обе.
С той минуты, как она полюбила, в
глазах и улыбке ее засветился тихий рай: он светился два года и светился еще теперь из ее умирающих
глаз. Похолодевшие губы шептали свое неизменное «люблю»,
рука повторяла привычную ласку.
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите
руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите
глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и будете молиться…
— Не в мазанье дело, Семен Семеныч! — возразил Райский. — Сами же вы сказали, что в
глазах, в лице есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что ж за дело до волос, до
рук!..
Он, встав, протянул к ней
руки, и
глаза опять с упоением смотрели на нее.
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая
глазами по его
глазам, усам, бороде, оглядывая
руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка, говорит, что я не помню, — а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
Райский засмеялся, взял ее за обе
руки и прямо смотрел ей в
глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
Он взглядывал близко ей в
глаза, жал
руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
— Ну, если б я сказал тебе: «Закрой
глаза, дай
руку и иди, куда я поведу тебя», — ты бы дала
руку? закрыла бы
глаза?
— Ну, вот теперь попробуй — закрой
глаза, дай
руку; ты увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой
глаза.
Она закрыла
глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за
руку и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него
руку.
Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния,
рукам дана цепкость,
глазу верность. Она все заметит, угадает, сообразит и сделает в одну и ту же минуту.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих
глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в
руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими
глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему
руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в
глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под
руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
«Может быть, одна искра, — думал он, — одно жаркое пожатие
руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей
глаза, и она внезапно вступит в другую пору жизни…»
Он, напротив, был бледен, сидел, закинув голову назад, опираясь затылком о дерево, с закрытыми
глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за
руку.
Руки у него длинные, кисти
рук большие, правильные и цепкие. Взгляд серых
глаз был или смелый, вызывающий, или по большей части холодный и ко всему небрежный.
Сжавшись в комок, он сидел неподвижен: ноги,
руки не шевелились, точно замерли,
глаза смотрели на все покойно или холодно.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись
рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в
глаза и ослепило его.
Иногда она как будто прочтет упрек в
глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в
руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять сделает и выйдет из этого так же внезапно, как войдет.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми
глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В
руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и
глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости
руки и беспрестанно краснеющих.
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала
руки некоторым девицам, которые уперли
глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Чиновники охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее в
руку, девицы не спускали с нее
глаз.
Дамы потупили
глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули друг другу
руки.
Она молчала и мало-помалу приходила от испуга в себя, не спуская с него
глаз и все стоя, как встала с места, не вынимая
руки из кармана.
Она подумала, подумала, потом опустила
руку в карман, достала и другое письмо, пробежала его
глазами, взяла перо, тщательно вымарала некоторые слова и строки в разных местах и подала ему.
Ах, если б мне страсть! — сказал он, глядя жаркими
глазами на Веру и взяв ее за
руки.
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого
руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела
глазами вокруг себя, схватила себя обеими
руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
— Ульяна Андреевна, опомнитесь! — говорил он, ставши на колени, целуя ей
руки, лоб,
глаза.
Она все металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по плечам и груди. Он стал на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал
руки,
глаза.
Райский не мог в ее
руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих
глаз, полуоткрытых, горячих губ…
«Леонтий! — вдруг произнес он, хватаясь за голову, — в каких
руках его счастье! Какими
глазами взгляну я на него! А как тверда была моя воля!»
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на
руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них
глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
Иван Иванович Тушин был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина, лет тридцати осьми, с темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми
глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой темной бородой. У него были большие загорелые
руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.
Она положила свою
руку ему на
руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в
глаза.
Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в
глаза, потом долго целовала ей
глаза, губы, щеки. Положив ее голову, как ребенка, на
руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.
Он обвел всех
глазами, потом взглянул в мой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял
руку; все в один раз взглянули туда же, на меня — на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими
глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей
руку и пристально поглядел ей в
глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Она как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, все слушая.
Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом отняла с силой у него
руку и рванулась к обрыву.
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в
глаза Райскому и положив свою
руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за
руку, а она не отнимала, у ней даже
глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал
глаз по неделе.