Неточные совпадения
Райский между тем изучал портрет мужа: там видел он серые глаза, острый, небольшой нос, иронически сжатые губы и коротко остриженные волосы, рыжеватые бакенбарды. Потом взглянул на ее роскошную фигуру, полную красоты, и мысленно рисовал того счастливца, который мог бы,
по праву
сердца, велеть или не велеть этой богине.
Нравственное лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал,
по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ к
сердцу, и те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
В университете Райский делит время,
по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти.
По вечерам сидит в «своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных
сердец.
Он решился показать профессору: профессор не заносчив, снисходителен и, вероятно, оценит труд
по достоинству. С замирающим
сердцем принес он картину и оставил в коридоре.
Звуки не те: не мычанье, не повторение трудных пассажей слышит он. Сильная рука водила смычком, будто
по нервам
сердца: звуки послушно плакали и хохотали, обдавали слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали на высоту и несли в воздушное пространство.
— Да, вот с этими, что порхают
по гостиным,
по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос
сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
Он почувствовал себя почти преступником, что, шатаясь
по свету, в холостой, бесприютной жизни своей, искал привязанностей, волоча
сердце и соря чувствами, гоняясь за запретными плодами, тогда как здесь сама природа уготовила ему теплый угол, симпатии и счастье.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется
сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться,
по обыкновению, легкому впечатлению?
Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и
сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову»,
по всей жизни его прошел бы паралич.
Он уже не по-прежнему, с стесненным
сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его мать.
— Знаю, не говорите — не от
сердца, а
по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
Тихо, с замирающим от нетерпения
сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее комнаты, неслышно дошел
по ковру к ней.
— Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего не осталось на мою долю в этом
сердце? А помните, когда липы цвели?
Три дня прожил лесничий
по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в
сердце Веры.
— Разве я тебя меньше люблю? Может быть, у меня
сердце больше болит
по тебе.
— Я сначала попробовал полететь
по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение!
Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
Он ходил
по дому,
по саду,
по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда был в припадке счастья, и столько силы носил в своей голове,
сердце, во всей нервной системе, что все цвело и радовалось в нем.
—
По крайней мере о себе я вправе спросить, зачем я тебе? Ты не можешь не видеть, как я весь истерзан и страстью, и этим градом ударов
сердцу, самолюбию…
Голова ее приподнялась, и
по лицу на минуту сверкнул луч гордости, почти счастья, но в ту же минуту она опять поникла головой.
Сердце билось тоской перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его слова были прелюдией прощания.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и
сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или,
по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле;
по крайней мере, я буду спокоен в
сердце.
Не знаешь сам, что сделал ты: // Ты снес один
по крайности // Четырнадцать пудов!» // Ой, знаю!
сердце молотом // Стучит в груди, кровавые // В глазах круги стоят, // Спина как будто треснула…
Да, был я строг
по времени, // А впрочем, больше ласкою // Я привлекал
сердца.
Зеленеет лес, // Зеленеет луг, // Где низиночка — // Там и зеркало! // Хорошо, светло // В мире Божием, // Хорошо, легко, // Ясно на́
сердце. //
По водам плыву // Белым лебедем, //
По степям бегу // Перепелочкой.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и
сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход
по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.