Неточные совпадения
Оно
все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у
города, от которого отделялось полем
и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного
и запущенного,
и другого деревянного домика, выстроенного его отцом,
и в этом-то домике
и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками
по седьмому
и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
С одной стороны Волга с крутыми берегами
и Заволжьем; с другой — широкие поля, обработанные
и пустые, овраги,
и все это замыкалось далью синевших гор. С третьей стороны видны села, деревни
и часть
города. Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купанья, пробегает
по телу дрожь бодрости.
Вся Малиновка, слобода
и дом Райских,
и город были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца,
весь в белом, блуждает
по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места
и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва
по горе
и отделялась плетнем от ельника
и кустов шиповника, забросили.
Это было более торжественное шествие бабушки
по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет
и как, —
все это бегло, на ходу.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали,
и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня
по ночам. Вот
и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в
город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то
и подавайте.
По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов «имения»
и, наконец,
города. Этим замыкался
весь мир.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней
и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет
по городу, ни один встречный не проехал
и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились
и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома
все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале,
и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
А она, кажется,
всю жизнь, как
по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в
городе всякого насквозь видит,
и в жизни своей,
и вверенных ее попечению девочек,
и крестьян,
и в кругу знакомых — никаких ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как
и своим
и чужим добром распорядиться! Словом, как
по нотам играет!
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали
и говорили
все в
городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь
по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру,
и когда
все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой
по своим комнатам, Опенкин
все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в
городе, о многих стариках, которых
все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях,
и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Он, однако, продолжал работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил
по городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью
и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только повеять на нее каким-нибудь свежим
и новым воздухом жизни, но
все отскакивало от этой ясной, чистой
и тихой натуры.
Долго кружили
по городу Райский
и Полина Карповна. Она старалась провезти его мимо
всех знакомых, наконец он указал один переулок
и велел остановиться у квартиры Козлова. Крицкая увидела у окна жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла в ужас.
Пришла в голову Райскому другая царица скорби, великая русская Марфа, скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое величие
и могущество скорби
по погибшей славе Новгорода, покорная телом, но не духом,
и умирающая
все посадницей,
все противницей Москвы
и как будто распорядительницей судеб вольного
города.
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна,
и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи
и после слегла, —
и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью
и накануне, а с Тушиным!..» От него
и пошло
по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков
все разведал…
Неточные совпадения
Городничий. Не верьте, не верьте! Это такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они уж
и по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет не производил.
На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг,
по моей петербургской физиономии
и по костюму,
весь город принял меня за генерал-губернатора.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не
по себе, так как о новом градоначальнике
все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись
по городу, словно отравленные мухи,
и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Вспомнили только что выехавшего из
города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже был красавчик
и умница, но что, за
всем тем, новому правителю уже
по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен
и настойчив до крайности: скинул замасленный халат
и стал ходить
по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели
по сторонам не зевали, а смотрели в оба,
и к довершению
всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»