Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой
не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты
считал делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Она была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она
считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем благе слышать
не хотела.
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь, как на ряд побед,
считая потерянным день, когда на нее никто
не взглянет нежно или
не шепнет ей хоть намека на нежность.
Нравственные женщины, строгие судьи, и между прочим Нил Андреевич, вслух порицали ее, Татьяна Марковна просто
не любила,
считала пустой вертушкой, но принимала как всех, дурных и хороших. Зато молодежь гонялась за Крицкой.
— Да, кузина, вы будете
считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди
не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…
Все юношество кипело около него жизнью, строя великолепные планы будущего; один он
не мечтал,
не играл ни в полководцы, ни в сочинители, а говорил одно: «Буду учителем в провин — ции», —
считая это скромное назначение своим призванием.
На людей часто сердится;
не все прощает им; баб притворщицами
считает, когда они жалуются на нужду…
Райский
считал себя
не новейшим, то есть
не молодым, но отнюдь
не отсталым человеком.
— Потому что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я
считаю вас
не совсем пропащим человеком.
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она
не только сама боялась грозы, но даже
не жаловала тех, кто ее
не боялся,
считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме при блеске молнии, а кто
не перекрестился, того называли «пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он
не переставал хихикать с горничными и в грозу.
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я
считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку
не станете, пустяков ей
не будете болтать…
— А куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые
не станут слушать. И вам
не стыдно своей роли? — сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее руке. — Вы верите в нее,
считаете ее
не шутя призванием?
— К вашим услугам, Марфа Васильевна!..
сочту себя счастливым… — приговаривал он. — Какая отменная девица! — вполголоса добавил он, обращаясь к Райскому, — это распускающаяся, так сказать, роза на стебельке, до коей даже дыхание ветерка
не смеет коснуться!
«А она
не поймет этого, — печально думал он, — и
сочтет эти, ею внушенные и ей посвящаемые произведения фантазии — за любовную чепуху! Ужели и она
не поймет: женщина! А у ней, кажется, уши такие маленькие, умные…»
— Положим, самолюбию, оставим спор о том, что такое самолюбие и что — так называемое — сердце. Но ты должна сказать, зачем я тебе? Это мое право — спросить, и твой долг — отвечать прямо и откровенно, если
не хочешь, чтоб я
счел тебя фальшивой, злой…
Я
не утешусь никогда, буду вас
считать виновником несчастья всей моей жизни… и его жизни!
—
Не говорите этого, Марк, если
не хотите привести меня в отчаяние! Я
сочту это притворством, желанием увлечь меня без любви, обмануть…
— Нет,
не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее, кормить — за что? Ведь это невесело — но честный человек
считает это долгом, и даже любит его!
— Нет, ты строг к себе. Другой
счел бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки… Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и
не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего
не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
Виделась ему в ней — древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени — с улыбкой горделивого презрения услышавшая в народе глухое пророчество и угрозу: «снимется венец с народа,
не узнавшего посещения», «придут римляне и возьмут!»
Не верила она,
считая незыблемым венец, возложенный рукою Иеговы на голову Израиля.
— Что ты делаешь? зачем говоришь мне это!.. Молчи! Возьми назад свои слова! Я
не слыхала, я их забуду,
сочту своим бредом…
не казни себя для меня!
С первой минуты ее откровенности, несмотря на свою жестокую муку, он беспристрастно сознавал и верил, и тогда же выразил ей, что она
не виновна, а «несчастлива»: так думал и теперь. Виноватым во всем, и еще более несчастным слепотой —
считал он Марка.
Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него Тушин, как он
счел его даже немного ограниченным, каким
сочли бы, может быть, его, при первом взгляде и другие, особенно так называемые «умники», требующие прежде всего внешних признаков ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие этим сами,
не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
— Иван Иванович! — сказала она с упреком, — за кого вы нас
считаете с Верой? Чтобы заставить молчать злые языки, заглушить
не сплетню, а горькую правду, — для этого воспользоваться вашей прежней слабостью к ней и великодушием? И потом, чтоб всю жизнь — ни вам, ни ей
не было покоя! Я
не ожидала этого от вас!..