Неточные совпадения
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги
как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее
без глаз или
без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Женщины того мира казались ему особой породой.
Как пар и машины заменили живую силу
рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир —
без привязанностей,
без детей,
без колыбелей,
без братьев и сестер,
без мужей и
без жен, а только с мужчинами и женщинами.
— Да, да, — говорила бабушка,
как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся
без оглядки, судьба и обманет, вырвет из
рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь,
как чурбан,
без дела?» Возьмешь дело в
руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из
рук да швырнут на пол! Вот мое житье —
как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает
без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А
как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо
руку.
—
Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за
руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково
без любви!
Какая бы другая связалась с ним!..
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше,
как брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув
рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете
без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом,
как от боли, и тут только заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла к лицу, но букет выпал у ней из
рук, и она сама упала
без чувств на ковер.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча,
без ропота,
без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее
рука Иеговы, и так же —
как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Показался свет и
рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте,
без чепца,
как привидение.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда
как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и
рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет
без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она,
как живая…
— Икру? Даже затрясся весь,
как увидал! А это что? — с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну за другой. —
Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки
без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли — роскошь юных лет! — petit-fours, bouchees de dames! Ax, что вы хотите со мной делать? — обратился он к ней, потирая от удовольствия
руки —
Какие замыслы у вас?
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Помилуйте,
как можно! и
без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и
руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли
какого приказанья?
Стародум. Они в
руках государя.
Как скоро все видят, что
без благонравия никто не может выйти в люди; что ни подлой выслугой и ни за
какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест, а не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду быть благонравным и всякий хорош становится.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить
без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих
руках власть,
какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в
руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Он округло вытер платком свое лицо и, запахнув сюртук, который и
без того держался очень хорошо, с улыбкой приветствовал вошедших, протягивая Степану Аркадьичу
руку,
как бы желая поймать что-то.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не
руки махали косой, а сама коса двигала за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и,
как бы по волшебству,
без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты.