Неточные совпадения
— Не все мужчины — Беловодовы, — продолжал он, — не побоится
друг ваш дать
волю сердцу и языку, а услыхавши раз голос сердца, пожив в тишине, наедине — где-нибудь в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против
воли, группировал фигуры, давал положение тому,
другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Воля ваша, а мне придется разжаловать вас из кузеней: вы самый беспокойный cousin и
друг…
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот, как я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим
друг другу волю…
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле,
другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах, бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь
волей…
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от
воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь
другая…
— Не стесняйте только ее, дайте
волю. Одни птицы родились для клетки, а
другие для свободы… Она сумеет управить своей судьбой одна…
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой
другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и
воли.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то
другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом
воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Еще прыжок: плетень и канава скрыли бы их
друг от
друга навсегда. За оградой — рассудок и
воля заговорят сильнее и одержат окончательную победу. Он обернулся.
— Теперь не моя
воля, — вон кого спрашивайте! — задумчиво отвечала она, указывая на Викентьева и думая о
другом.
Толпились перед ним, точно живые, тени
других великих страдалиц: русских цариц, менявших по
воле мужей свой сан на сан инокинь и хранивших и в келье дух и силу;
других цариц, в роковые минуты стоявших во главе царства и спасавших его…
— Бабушка! разве можно прощать свою мать? Ты святая женщина! Нет
другой такой матери… Если б я тебя знала… вышла ли бы я из твоей
воли!..
Она представила себе, что должен еще перенести этот, обожающий ее
друг, при свидании с героем волчьей ямы, творцом ее падения, разрушителем ее будущности! Какой силой
воли и самообладания надо обязать его, чтобы встреча их на дне обрыва не была встречей волка с медведем?
Не полюбила она его страстью, — то есть физически: это зависит не от сознания, не от
воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим влюблять), и не как
друга только любила она его, хотя и называла
другом, но никаких последствий от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как «человека» и так выразила Райскому свое влечение к Тушину и в первом свидании с ним, то есть как к «человеку» вообще.
Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский решил, что эта мнимая «ограниченность» есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу души и
воли, что и то, и
другое, и третье слито у него тесно одно с
другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в
волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Неточные совпадения
И подача голосов не введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает
воли народа; но для этого есть
другие пути.
«Да вот и эта дама и
другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против
воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
— Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдруг совсем
другое. Может быть я против
воли…
«Я должен объявить свое решение, что, обдумав то тяжелое положение, в которое она поставила семью, все
другие выходы будут хуже для обеих сторон, чем внешнее statu quo, [прежнее положение] и что таковое я согласен соблюдать, но под строгим условием исполнения с ее стороны моей
воли, то есть прекращения отношений с любовником».
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его
волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать
других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.