Неточные совпадения
Особенно красив он
был, когда с
гордостью вел под руку Софью Николаевну куда-нибудь на бал, на общественное гулянье. Не знавшие его почтительно сторонились, а знакомые, завидя шалуна, начинали уже улыбаться и потом фамильярно и шутливо трясти его за руку, звали устроить веселый обед, рассказывали на ухо приятную историю…
Он вспомнил ее волнение, умоляющий голос оставить ее, уйти; как она хотела призвать на помощь
гордость и не могла; как хотела отнять руку и не отняла из его руки, как не смогла одолеть себя… Как она
была тогда не похожа на этот портрет!
— Нет, Семен Семеныч, выше этого сюжета не может выбрать живописец. Это не вертушка, не кокетка: она достойна
была бы вашей кисти: это идеал строгой чистоты,
гордости; это богиня, хоть олимпийская… но она в вашем роде, то
есть — не от мира сего!
Но у Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он
был убежден в этом), если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением, а
гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало
быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может
быть оскорбительно.
— Кто, я? — спросила бабушка. — Пусть бы она оставила свою
гордость и доверилась бабушке: может
быть, хватило бы ума и на другую систему.
Это проведала княгиня через князя Б. П.…И твоя Софья страдает теперь вдвойне: и оттого, что оскорблена внутренно —
гордости ее красоты и
гордости рода нанесен удар, — и оттого, что сделала… un faux pas и, может
быть, также немного и от того чувства, которое ты старался пробудить — и успел, а я, по дружбе к тебе, поддержал в ней…
Она и сама звала его за этим, в чем вполовину утром созналась, и если не созналась вполне, то, конечно, от свойственной ей осторожности, — и может
быть, еще остаток
гордости мешал ей признать себя побежденной.
Средство или ключ к ее горю, если и
есть — в руках самой Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово, и опять в испуге отнимет и спрячется. Очевидно — она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а
гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
Голова ее приподнялась, и по лицу на минуту сверкнул луч
гордости, почти счастья, но в ту же минуту она опять поникла головой. Сердце билось тоской перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его слова
были прелюдией прощания.
И когда она появилась, радости и
гордости Татьяны Марковны не
было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со всех сторон знаков внимания, не только от бабушки, жениха, его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника.
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны
были людям не грубые силы мышц, не
гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Прежде она дарила доверие, как будто из милости, только своей наперснице и подруге, жене священника. Это
был ее каприз, она роняла крупицы. Теперь она шла искать помощи, с поникшей головой, с обузданной
гордостью, почуя рядом силу сильнее своей и мудрость мудрее своей самолюбивой воли.
Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам
гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»
Таким образом составилась довольно объемистая тетрадь, заключавшая в себе три тысячи шестьсот пятьдесят две строчки (два года
было високосных), на которую он не без
гордости указывал посетителям, прибавляя притом:
Кити с
гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и
была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще
петь или довольно?
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он
был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и
гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Что он испытывал к этому маленькому существу,
было совсем не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не
было в этом чувстве; напротив, это
был новый мучительный страх. Это
было сознание новой области уязвимости. И это сознание
было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо,
был так силен, что из-за него и не заметно
было странное чувство бессмысленной радости и даже
гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.