Неточные совпадения
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку
надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои
есть.
— Я думал, бог знает какая драма! — сказал он. — А вы мне рассказываете историю шестилетней девочки!
Надеюсь, кузина, когда у вас
будет дочь, вы поступите иначе…
— Плохой солдат, который не
надеется быть генералом, сказал бы я, но не скажу: это
было бы слишком… невозможно.
— Но вы сами, cousin, сейчас сказали, что не
надеетесь быть генералом и что всякий, просто за внимание мое, готов бы… поползти куда-то… Я не требую этого, но если вы мне дадите немного…
— Нет, нет, кузина, я не
надеюсь и оттого, повторяю, еду. Но вы сказали мне, что вам скучно без меня, что меня вам
будет недоставать, и я, как утопающий, хватаюсь за соломинку.
Он должен
был сознаться, что втайне
надеялся найти в ней ту же свежую, молодую, непочатую жизнь, как в Марфеньке, и что, пока бессознательно, он сам просился начать ее, населить эти места для нее собою,
быть ее двойником.
— У меня
есть просьба к вам, monsieur Boris…
надеюсь, я уже могу называть вас так… Faites mon portrait. [Напишите мой портрет (фр.).]
— Во имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то
есть мне нужны они, а у вас
есть. И тут то же: вы возьмете на себя, вам ничего не сделают, а меня упекут —
надеюсь, это логика!
— Мне кажется, Вера, у тебя
есть помощь сильнее моей, и ты напрасно
надеялась на меня. Ты и без меня не пойдешь туда… — тихо говорил он, стоя на пороге часовни.
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне
надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же время, что надежда
была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
— Я давно подумала: какие бы ни
были последствия, их надо — не скрыть, а перенести! Может
быть, обе умрем, помешаемся — но я ее не обману. Она должна
была знать давно, но я
надеялась сказать ей другое… и оттого молчала… Какая казнь! — прибавила она тихо, опуская голову на подушку.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я
надеялся… если не любите другого, то…
будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не
будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Она
была счастлива — и вот причина ее экстаза, замеченного Татьяной Марковной и Райским. Она чувствовала, что сила ее действует пока еще только на внешнюю его жизнь, и
надеялась, что, путем неусыпного труда, жертв, она мало-помалу совершит чудо — и наградой ее
будет счастье женщины —
быть любимой человеком, которого угадало ее сердце.
Убеждений мы не в силах изменить, как не в силах изменить натуру, а притворяться не сможем оба. Это не логично и не честно. Надо высказаться и согласиться во всем; мы сделали первое и не пришли к соглашению; следовательно, остается молчать и
быть счастливыми помимо убеждений; страсть не требует их.
Будем молчать и
будем счастливы.
Надеюсь, ты с этой логикой согласишься».
— Это я знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться здесь. Может
быть… если
будет человеком, как все… если любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если ты…
надеешься на счастье…
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья.
Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого,
надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно
надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не
будет никогда моей женой…
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще
будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Неточные совпадения
Хлестаков. Хорошо, хорошо! Я об этом постараюсь, я
буду говорить… я
надеюсь… все это
будет сделано, да, да… (Обращаясь к Бобчинскиму.)Не имеете ли и вы чего-нибудь сказать мне?
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще
надеется, что злодейство,
быть может, пройдет мимо.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также
было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались,
надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое, что нельзя
было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все
надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Но тут встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду всех, так что скоро нечего
было валить в реку. Принялись за последнюю груду, на которую Угрюм-Бурчеев
надеялся, как на каменную гору. Река задумалась, забуровила дно, но через мгновение потекла веселее прежнего.