Неточные совпадения
Райский застал
бабушку за детским завтраком.
Бабушка так и всплеснула руками, так и прыгнула; чуть не
попадали тарелки со стола.
—
Бабушка! Ничего не надо. Я сыт по горло. На одной станции я пил чай, на другой — молоко, на третьей
попал на крестьянскую свадьбу — меня вином потчевали, ел мед, пряники…
— Нет,
бабушка, я только и делал, что
спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь: я счетов смотреть не стану…
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за
бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что
бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула,
спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Он на каждом шагу становился в разлад с ними, но пока не страдал еще от этого разлада, а снисходительно улыбался, поддавался кротости, простоте этой жизни, как, ложась
спать, поддался деспотизму
бабушки и утонул в мягких подушках.
— Да, да, — говорила
бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно
упасть — и
упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
Еще в детстве, бывало, узнает она, что у мужика
пала корова или лошадь, она влезет на колени к
бабушке и выпросит лошадь и корову. Изба ветха или строение на дворе, она попросит леску.
Все это часто повторялось с ним, повторилось бы и теперь: он ждал и боялся этого. Но еще в нем не изжили пока свой срок впечатления наивной среды, куда он
попал. Ему еще пока приятен был ласковый луч солнца, добрый взгляд
бабушки, радушная услужливость дворни, рождающаяся нежная симпатия Марфеньки — особенно последнее.
— Ну, дремлете: вон у вас и глаза закрыты. Я тоже, как лягу, сейчас засну, даже иногда не успею чулок снять, так и повалюсь. Верочка долго не
спит:
бабушка бранит ее, называет полунощницей. А в Петербурге рано ложатся?
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая
бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла
спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Опенкин за обедом, пока еще не опьянел, продолжал чествовать
бабушку похвалами, называл Верочку с Марфенькой небесными горлицами, потом, опьяневши, вздыхал, сопел, а после обеда ушел на сеновал
спать.
Райский с удивлением глядел на
бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание к себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него
напала робость.
— Так, звон не дал мне
спать, и мухи тоже. Какая их пропасть у
бабушки в доме: отчего это!
— Не влюблена ли? — вполголоса сказал Райский — и раскаялся; хотелось бы назад взять слово, да поздно. В
бабушку точно камнем
попало.
— Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она слушает! История
попадает — не в бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
— И я не
спала. Моя-то смиренница ночью приползла ко мне, вся дрожит, лепечет: «Что я наделала,
бабушка, простите, простите, беда вышла!» Я испугалась, не знала, что и подумать… Насилу она могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
— Уж и через пять минут! — сказала
бабушка, — почем ты знаешь? Дожидайся! он еще
спит!
Райский почти не
спал целую ночь и на другой день явился в кабинет
бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Тогда он был сух с
бабушкой и Марфенькой, груб с прислугой, не
спал до рассвета, а если и засыпал, то трудным, болезненным сном, продолжая и во сне переживать пытку.
— Далась им эта свобода; точно
бабушка их в кандалах держит! Писал бы, да не по ночам, — прибавила она, — а то я не
сплю покойно. В котором часу ни поглядишь, все огонь у тебя…
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не
спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— Позовите Марину или Машу, чтоб легли
спать тут в моей комнате… Только
бабушке ни слова об этом!.. Это просто раздражение… Она перепугается… придет…
Бабушка не решилась оставить его к обеду при «хороших гостях» и поручила Викентьеву напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что к трем часам Опенкин был «готов» совсем и
спал крепким сном в пустой зале старого дома.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же
падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да
бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
— Скажи Марине, Яков, чтобы барышне, как спросит, не забыли разогреть жаркое, а пирожное отнести на ледник, а то распустится! — приказывала
бабушка. — А ты, Егорка, как Борис Павлович вернется, не забудь доложить, что ужин готов, чтоб он не подумал, что ему не оставили, да не лег
спать голодный!
— Она, пожалуй, испугается и
упадет в обморок, тогда
бабушка даст вам знать! Что выдумали! — отвечала она, удерживая его за рукав.
— Ты разбудил меня… Я будто
спала; всех вас, тебя,
бабушку, сестру, весь дом — видела как во сне, была зла, суха — забылась!..
«Это не
бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда
падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не
падать!
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда
пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта
бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как
бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он,
упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие
бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и
упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед
бабушке.
Райский видел, что по лицу
бабушки потекла медленно слеза и остановилась, как будто застыла. Старуха зашаталась и ощупью искала опоры, готовая
упасть…
Бабушка лежала с закрытой головой. Он боялся взглянуть,
спит ли она или все еще одолевает своей силой силу горя. Он на цыпочках входил к Вере и спрашивал Наталью Ивановну: «Что она?»
«Да, больше нечего предположить, — смиренно думала она. — Но, Боже мой, какое страдание — нести это милосердие, эту милостыню!
Упасть, без надежды встать — не только в глазах других, но даже в глазах этой
бабушки, своей матери!»
— Ты не
спишь, Верочка? — спросит
бабушка.
—
Сплю, — отвечает Вера и закрывает глаза, чтоб обмануть
бабушку.
— Вы не
спите,
бабушка? — спросит и Вера, также поймав ее смотрящий на нее взгляд.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки
бабушки. Да,
бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «
пала, потеряла честь»!
—
Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна,
упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и хотела…