Неточные совпадения
— Что ж ты не
скажешь, что готово?
Я бы уж и встал давно. Поди же,
я сейчас иду вслед за тобою.
Мне надо заниматься,
я сяду писать.
— Уж кто-то и пришел! —
сказал Обломов, кутаясь в халат. — А
я еще не вставал — срам, да и только! Кто
бы это так рано?
— Однако
мне пора в типографию! —
сказал Пенкин. —
Я, знаете, зачем пришел к вам?
Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у
меня коляска.
Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе
бы наблюдать стали, чего
бы не заметил
я, вы
бы сообщили
мне; веселее
бы было. Поедемте…
— Нет, нездоровится, —
сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы
бы сегодня обедать пришли: мы
бы поговорили… У
меня два несчастья…
— Ну,
я пойду, —
сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду:
мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И
меня бы взял.
— Теперь
мне еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые
я намерен ввести в имение… Да знаешь ли что, Михей Андреич? — вдруг
сказал Обломов. — Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а
я бы не пожалел издержек.
— Тебе
бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем — вот все, чего
я требую! Кажется, невелика услуга, —
сказал он.
—
Я уж тебе
сказал, хоть
бы за то, что он вместе со
мной рос и учился.
— Вот если
бы он был здесь, так он давно
бы избавил
меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского… —
сказал Обломов.
«Ведь и
я бы мог все это… — думалось ему, — ведь
я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А
я!
я… не „другой“!» — уже с грустью
сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— Однако… любопытно
бы знать… отчего
я… такой?.. —
сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. — Да, отчего?.. Должно быть… это… оттого… — силился выговорить он и не выговорил.
— Кто ж
бы это гость? —
скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи! Да нет; она ближе праздника не будет. То-то
бы радости! То-то
бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне
бы вместе… Да куда
мне за ней!
Я даром что моложе, а не выстоять
мне столько!
— Да, темно на дворе, —
скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было
бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у
меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
— А тебе, —
сказал он, обращаясь к дворнику, — надо
бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? Порядок всякий исправлять. А ты что?
Я вот
скажу барину-то; постой, будет тебе!
— Вот, если б Обломова сын пропал, —
сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, — так
я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!
— Ну,
скажи мне, какую
бы ты начертал себе жизнь? — продолжал спрашивать Штольц.
— Тут следует
сказать какой-нибудь комплимент, — отвечал Обломов. —
Я не умею, да если б и умел, так не решился
бы…
— Вот он, комплимент, которого
я ждала! — радостно вспыхнув, перебила она. — Знаете ли, — с живостью продолжала потом, — если б вы не
сказали третьего дня этого «ах» после моего пения,
я бы, кажется, не уснула ночь, может быть, плакала
бы.
И если б вы после этого ушли, не
сказав мне ни слова, если б на лице у вас
я не заметила ничего…
я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она.
— Ах, что
я наделал! — говорил он. — Все сгубил! Слава Богу, что Штольц уехал: она не успела
сказать ему, а то
бы хоть сквозь землю провались! Любовь, слезы — к лицу ли это
мне? И тетка Ольги не шлет, не зовет к себе: верно, она
сказала… Боже мой!..
— Поверьте
мне, это было невольно…
я не мог удержаться… — заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если б гром загремел тогда, камень упал
бы надо
мной,
я бы все-таки
сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради Бога, не подумайте, чтоб
я хотел…
Я сам через минуту Бог знает что дал
бы, чтоб воротить неосторожное слово…
— Нет, вы сердитесь! —
сказал он со вздохом. — Как уверить
мне вас, что это было увлечение, что
я не позволил
бы себе забыться?.. Нет, кончено, не стану больше слушать вашего пения…
Мне с самого начала следовало
бы строго
сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали.
Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и стыдно за свою ошибку, а
мне эта досада и стыд сделают боль», — вот что следовало
бы мне сказать вам, если б
я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если б, наконец, был искреннее…
Многие
бы удивились моему поступку: отчего бежит?
скажут; другие будут смеяться надо
мной: пожалуй,
я и на то решаюсь. Уже если
я решаюсь не видаться с вами, значит, на все решаюсь.
— Что ж это такое? — вслух
сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А
я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который
бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
—
Я виноват:
мне давно
бы следовало
сказать тебе, что это… не делается…
— Кто ж
скажет? У
меня нет матери: она одна могла
бы спросить
меня, зачем
я вижусь с тобой, и перед ней одной
я заплакала
бы в ответ и
сказала бы, что
я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она
бы поверила. Кто ж другой? — спросила она.
— Она никогда не спросит. Если б
я ушла совсем, она
бы не пошла искать и спрашивать
меня, а
я не пришла
бы больше
сказать ей, где была и что делала. Кто ж еще?
— Ты думал, что
я, не поняв тебя, была
бы здесь с тобою одна, сидела
бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? — гордо
сказала она.
— По обстоятельствам,
я должен приискать себе другую квартиру, —
сказал Обломов, — поэтому желал
бы эту передать.
«Ах, скорей
бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду
сказать,
я бы сегодня не поехал в театр, если б уж был женат: шестой раз слышу эту оперу…»
— Послушай, —
сказала она, — тут есть какая-то ложь, что-то не то… Поди сюда и
скажи все, что у тебя на душе. Ты мог не быть день, два — пожалуй, неделю, из предосторожности, но все
бы ты предупредил
меня, написал. Ты знаешь,
я уж не дитя и
меня не так легко смутить вздором. Что это все значит?
— Иначе ведь самому надо ехать, —
сказал Обломов, —
мне бы, признаться, этого не хотелось.
Я совсем отвык ездить по дорогам, особенно зимой… никогда даже не езжал.
— Если даже
я и поеду, — продолжал Обломов, — то ведь решительно из этого ничего не выйдет:
я толку не добьюсь; мужики
меня обманут; староста
скажет, что хочет, —
я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он
бы все уладил! — с огорчением прибавил он.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается.
Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как
я рад, милая Ольга, —
сказал он, целуя у ней руку, — что
мне не нужно покидать тебя!
Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
— Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа, Агафья Матвеевна! —
сказал Обломов. — Вы так живо снизу поддеваете, что
я, право, боюсь, как
бы вы не пришили носа к юбке.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он
скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что
я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось
бы!
— Боже мой, если б
я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли
бы я так! —
сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда целого света!
— Но что
я могу
сказать? — в смущении говорила она. — Имела ли
бы я право, если б могла
сказать то, что вам так нужно и чего… вы так стоите? — шепотом прибавила и стыдливо взглянула на него.
— То-то само! Сидел
бы дома да твердил уроки, чем бегать по улицам! Вот когда Илья Ильич опять
скажет, что ты по-французски плохо учишься, —
я и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!
— Штольц? — в тревоге говорил Обломов, озираясь кругом, куда
бы уйти. — Боже! что он
скажет, как увидит…
Скажите, что
я уехал! — торопливо прибавил он и ушел к хозяйке в комнату.
— Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь,
я тебе
скажу, — плохо владея языком, заключил Обломов, — дай
мне тысячи две-три, так
я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого
бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес
бы наделала — да!
— Вы
бы поговорили с братцем, —
сказала она, — а
я никакого письма не видала.
— Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не
сказал, что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал
бы я связываться с этаким, если б знал!
— Кто же иные?
Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль:
я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так
я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без
меня ты
бы прошла мимо его, не заметив.
Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь,
я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
—
Я бы хотел знать, откуда нищие берутся? —
сказал литератор, глядя на нищих.