Неточные совпадения
Если
б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только
что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать,
что тут никто не живет, — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.
— А
что ж бы я стал делать, если
б не служил? — спросил Судьбинский.
Но все это ни к
чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если
б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром, снисходительном начальнике. Бог знает,
что сталось бы с ним, если
б он попался к строгому и взыскательному!
«
Что, если
б кто-нибудь слышал это?.. — думал он, цепенея от этой мысли. — Слава Богу,
что Захар не сумеет пересказать никому; да и не поверят; слава Богу!»
В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и не было напечатано, и не слыхали бы про этот край, если
б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о
чем уже умолчать никак было нельзя.
Они бы и не поверили, если
б сказали им,
что другие как-нибудь иначе пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них?
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то
что год на год, день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы дело, если
б каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если
б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то!
Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не тяготились ею, потому
что и не представляли себе другого житья-бытья; а если
б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него.
И письмо с очками было спрятано под замок. Все занялись чаем. Оно бы пролежало там годы, если
б не было слишком необыкновенным явлением и не взволновало умы обломовцев. За чаем и на другой день у всех только и разговора было
что о письме.
В заключение прибавлял,
что он «был бы счастлив, если
б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но
что достичь этого он не надеется, потому
что это очень трудно».
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в
чем? — спросила потом. —
Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала,
что выйдет? А если
б этого не было, если
б не вырвалось у него…
что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
— Поверьте мне, это было невольно… я не мог удержаться… — заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если
б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради Бога, не подумайте, чтоб я хотел… Я сам через минуту Бог знает
что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
— Да неужели вы не чувствуете,
что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если
б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль», — вот
что следовало бы мне сказать вам, если
б я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если
б, наконец, был искреннее…
Теперь уже я думаю иначе. А
что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если
б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
— Зачем? — повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. — Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду плакать — вот зачем! Если
б вы хотели искренно того,
что написано в письме, если
б были убеждены,
что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.
— И вам жаль стало,
что я спала хорошо,
что я не мучусь — не правда ли? — перебила она. — Если
б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К
чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если
б письма не было, и ничего
б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
Далее ему вдруг пришло в голову,
что бы было, если
б письмо это достигло цели, если
б она разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если
б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?
— Я хотел только сказать, — начал он медленно, —
что я так люблю тебя, так люблю,
что если
б…
—
Что, если
б ты полюбила теперь другого и он был бы способен сделать тебя счастливой, я бы… молча проглотил свое горе и уступил ему место.
— Она никогда не спросит. Если
б я ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и
что делала. Кто ж еще?
— Какая тишина у вас здесь! — сказал Обломов. — Если
б не лаяла собака, так можно бы подумать,
что нет ни одной живой души.
— И это вздор! — поспешила сказать Анисья, видя,
что она из огня попала в полымя. — Это Катя только Семену сказала, Семен Марфе, Марфа переврала все Никите, а Никита сказал,
что «хорошо, если
б ваш барин, Илья Ильич, посватал барышню…».
— Если
б я знала, я бы попросила ее, — перебила обиженным голосом Ольга, выпуская его руку из своей. — Я думала,
что для тебя нет больше счастья, как побыть со мной.
— Если
б я не знала тебя, — в раздумье говорила она, — я Бог знает
что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь,
что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе,
что если
б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если
б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
— Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти одни: Марья Семеновна только придет; иначе бы я не могла принять тебя. Сегодня ты не можешь объясниться. Как это все скучно! Зато завтра… — прибавила она и улыбнулась. — А
что, если
б я сегодня уехала в Царское Село? — спросила она шутливо.
— Если
б ты и женился,
что потом? — спросила она.
— Скажите,
что, если
б я вас… полюбил?
Может быть, она привыкла бы и к своему стыду, обтерпелась бы: к
чему не привыкает человек! если
б ее дружба к Штольцу была чужда всяких корыстолюбивых помыслов и желаний.
— Боже мой, если
б я знал,
что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! — сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно,
что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит!
Что ей за дело до суда целого света!
— Нет, выздоравливаю я! — сказал он и задумался. — Ах, если
б только я мог знать,
что герой этого романа — Илья! Сколько времени ушло, сколько крови испортилось! За
что? Зачем! — твердил он почти с досадой.
— Но
что я могу сказать? — в смущении говорила она. — Имела ли бы я право, если
б могла сказать то,
что вам так нужно и
чего… вы так стоите? — шепотом прибавила и стыдливо взглянула на него.
У них много: они сейчас дадут, как узнают,
что это для Ильи Ильича. Если
б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский горошек…
— Сыру швейцарского велите фунт взять! — командовал он, не зная о средствах Агафьи Матвеевны, — и больше ничего! Я извинюсь, скажу,
что не ждали… Да если
б можно бульон какой-нибудь.
— Нет, скажи, напомни,
что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на путь, и
что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути!
Что, если
б другой… — с ужасом прибавил он, — а теперь, — весело заключил он, — я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
— Это
что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал,
что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этаким, если
б знал!
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если
б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще,
чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.