Неточные совпадения
Опять
тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и, наконец,
пошел к дверям.
Встретится ему знакомый на улице. «Куда?» — спросит. «Да вот
иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». — «
Пойдем лучше со мной, — скажет
тот, — на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся», — и он
идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от
той, куда
шел.
Я баб погнал по мужей: бабы
те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий
послал его туда: соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий
послал кума в Челки оную соху посмотреть.
Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и опричь
того, ничего не сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял; а он закричал благим матом: „
Пошел,
пошел! тебе сказано, что будет исполнено — подай бумагу!“ А бумаги я не подавал.
В недоимках недобор: нынешний год
пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против
того года, что прошел, только бы засуха не разорила вконец, а
то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
Между
тем сам как двадцать пять лет назад определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос. Ни ему самому и никому другому и в голову не приходило, чтоб он
пошел выше.
— Ну, и этой довольно, — сказал Обломов, — а
то еще
посылать!
Между
тем он учился, как и другие, как все,
то есть до пятнадцати лет в пансионе; потом старики Обломовы, после долгой борьбы, решились
послать Илюшу в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца.
Он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лежа, и в людях;
то дополняет,
то изменяет разные статьи,
то возобновляет в памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит в голове — и
пойдет работа.
Как
пойдут ясные дни,
то и длятся недели три-четыре; и вечер тепел там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.
После чая все займутся чем-нибудь: кто
пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и
ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову
то направо,
то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который
идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение
то застывало,
то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцом, да на
ту пору, к счастью своему,
пошла за мочками.
— Я и
то не брал. На что, мол, нам письмо-то, — нам не надо. Нам, мол, не наказывали писем брать — я не смею: подите вы, с письмом-то! Да
пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.
— Ну, это что? — говорил все
тот же лакей. — Коли ругается, так это
слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит; ты
идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как
тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Смотри ты у меня! — сказал он потом едко. — Молод, брат, востер очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я
те за вихор! Пошел-ка к своему месту!
И он повелительно указывал ему рукой на лестницу. Мальчик постоял с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения
того же самого, встряхнул волосами и
пошел на лестницу, как встрепанный.
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять
тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал,
идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
Дальше он не
пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать дело, и возвратился к отцу.
Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.
Он беспрестанно в движении: понадобится обществу
послать в Бельгию или Англию агента —
посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу — выбирают его. Между
тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает — Бог весть.
Он распускал зонтик, пока
шел дождь,
то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
— Как
слава Богу! Если б она все по голове гладила, а
то пристает, как, бывало, в школе к смирному ученику пристают забияки:
то ущипнет исподтишка,
то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!
Потом
иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уже отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится,
того и гляди слетит с головы…
А тут
то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами,
то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз —
пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься…
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли,
послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу
тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
В
то же время читать газеты, книги, беспокоиться о
том, зачем англичане
послали корабль на Восток…»
— Ах, что я наделал! — говорил он. — Все сгубил!
Слава Богу, что Штольц уехал: она не успела сказать ему, а
то бы хоть сквозь землю провались! Любовь, слезы — к лицу ли это мне? И тетка Ольги не
шлет, не зовет к себе: верно, она сказала… Боже мой!..
Он опять
пошел тихонько по
той же аллее и до половины ее дошел тихо, набрел на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила.
Барон вел процесс,
то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и
посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки — нет Ольги. Он
пошел по
той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко от
того места, где она сорвала и бросила ветку.
По мере
того как раскрывались перед ней фазисы жизни,
то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней в запасе наблюдениями, и
шла осторожно, пытая ногой почву, на которую предстояло ступить.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум,
то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос,
то сама
шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.
Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга Корделией и осталась ли бы верна этому образу или
пошла бы новой тропой и преобразилась в другое видение, лишь бы она являлась в
тех же красках и лучах, в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.
Она усмехнулась и
пошла, но из другой комнаты в щелку смотрела,
то ли сделает Захар, что велел барин.
Обломов
пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в
ту же аллею и, дойдя до средины, сел в траве, между кустами, и ждал.
Ольга
шла тихо и утирала платком слезы; но едва оботрет, являются новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не может. Обломов не видал никогда слез Ольги; он не ожидал их, и они будто обожгли его, но так, что ему от
того было не горячо, а тепло.
Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и
пошла покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось
то на одной щеке,
то на другой.
По мере
того как она
шла, лицо ее прояснялось, дыхание становилось реже и покойнее, и она опять
пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее «никогда» для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихал и уступал место сожалению. Она
шла все тише, тише…
Он догнал жизнь,
то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане
посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не
послал.
— Да, — говорила она, — я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда — меня нет,
пойдешь к нам — скажут: больна; завтра
то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает…
— Да,
то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине
пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить.
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом
послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел.
— Нет, нынешний год немного было; с утра дождь
шел, а после разгулялось. А
то много бывает.
И она опять улыбнулась, и он улыбнулся, глядя на нее, и с улыбкой просил барона;
тот, тоже с улыбкой, взялся
послать за билетом.
«Люди знают! — ворочалось у него в голове. — По лакейским, по кухням толки
идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тетка еще не подозревает или если подозревает,
то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать? А я? А Ольга?»
В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог и к обеду
посылал Захара на
ту сторону за мороженым и конфектами для детей.
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось
идти по мосткам на
ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
— Как
то, что вы прекрасны вообще, а сегодня в особенности, — сказал он и
пошел к тетке.
— Я лучше на крыльце побуду: а
то куда я в мороз
пойду? У ворот, пожалуй, посижу, это могу…
—
Пойдем! — повторил Захар и тоже махнул головой в
ту улицу.