Неточные совпадения
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался
таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка
ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
— Браво! Давно
ли? Она, кажется,
такая миленькая.
Симпатичен
ли такой человек?
— Дался вам этот Екатерингоф, право! — с досадой отозвался Обломов. — Не сидится вам здесь? Холодно, что
ли, в комнате, или пахнет нехорошо, что вы
так и смотрите вон?
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе,
так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь
ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Присядь да напиши. Долго
ли тебе три письма настрочить? Ты
так «натурально» рассказываешь… — прибавил он, стараясь скрыть улыбку, — а вон Иван Алексеич переписал бы…
Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов
так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва
ли у него вяжутся и мысли в голове.
Так о нем и толковали везде, где его знали.
— Отчего не переехать! Ты
так легко судишь об этом! — говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. — Да ты вникнул
ли хорошенько, что значит переехать — а? Верно, не вникнул?
— Вот видишь
ли! — продолжал Обломов. — А встанешь на новой квартире утром, что за скука! Ни воды, ни угольев нет, а зимой
так холодом насидишься, настудят комнаты, а дров нет; поди бегай, занимай…
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро
ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом,
так мне и скучно… Видишь
ли ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что
такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно
ли оскорбил его Захар, то есть убежден
ли он был, что Илья Ильич все равно, что «другой», или
так это сорвалось у него с языка, без участия головы.
— Чем? — повторил Обломов. — Да ты подумал
ли, что
такое другой?
— Сказать
ли тебе, что это
такое?
— Ах ты, Господи, что за ребенок, за юла за
такая! Да посидишь
ли ты смирно, сударь? Стыдно! — говорила нянька.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит
ли кошка по двору, пролетит
ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево.
Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут
ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит
ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, —
так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Старик Обломов всякий раз, как увидит их из окошка,
так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше сделать, новую
ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я подумаю».
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем это
так? То
ли бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
— Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то еще когда масло дешево будет,
так затылок, что
ли, чешется…
— Долго
ли до греха? — говорили отец и мать. — Ученье-то не уйдет, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький
такой… да и шалун: все бы ему бегать!
Захочет
ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит
ли он что-нибудь, достать
ли ему нужно вещь, да не достанет, — принести
ли что, сбегать
ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику,
так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да три тетки в пять голосов и закричат...
— Э, какое нездоров! Нарезался! — сказал Захар
таким голосом, как будто и сам убежден был в этом. — Поверите
ли? Один выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.
— Не тебя
ли взять в кучера, мазурика этакого? — захрипел Захар. —
Так ты не стоишь, чтоб тебя самого запрячь моему барину-то!
— Как он смеет
так говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает
ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать
такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером,
так я подумал, не мошенники
ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Какие это
такие, братец ты мой, сочинители? — спросил дворник, желая прекратить раздор. — Чиновники, что
ли,
такие?
— Не рано
ли? — сказал Обломов. — Грамотность вредна мужику: выучи его,
так он, пожалуй, и пахать не станет…
— Что
такое? — спросил Штольц, посмотрев книгу. — «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь
ли ты газеты?
— Не ляжете, что
ли, опять? — спросил Захар. —
Так я бы поправил постель.
Вот что он скажет! Это значит идти вперед… И
так всю жизнь! Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум… когда же пожить? Не лучше
ли остаться?
Захар все
такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие
ли разрыва с кумой или
так, по убеждению, что человек должен быть женат; он женился и вопреки пословице не переменился.
Не оттого
ли, может быть, шагала она
так уверенно по этому пути, что по временам слышала рядом другие, еще более уверенные шаги «друга», которому верила, и с ними соразмеряла свой шаг.
— Что это
такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что
ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит
так: не смеет. Я посмирнее,
так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она
так и тянет у меня из души глазами.
Ему стало вместе и досадно, что она
так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что
ли, я ее?» — думал он.
Есть примеры
такого блага, но редкие: на них указывают, как на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А Бог знает, не воспитаться
ли, не идти
ли к этому сознательно?..
— Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно
ли? Она обо мне мечтает; для меня пела она
так страстно, и музыка заразила нас обоих симпатией.
Отношения эти были
так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть
ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или есть
ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
Лукавит, что
ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит
так же, как поет, как все… Что это
такое?
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена
ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я
так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас,
так же буду глядеть при встрече на вас и не верить, точно
ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете
ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу,
так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может
ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы
так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же — слышите
ли, какой диссонанс звучит в этом? Не слышите?
Так услышите позже, когда я уже буду в бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно
ли вам любить меня, любите
ли вы меня? «Люблю, люблю, люблю!» — сказали вы вчера. «Нет, нет, нет!» — твердо отвечаю я.
— Ольга, можно
ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез…
Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью своего друга, и то в доступной ей сфере. Весело
ли он смотрит, охотно
ли ездит всюду, является
ли в условный час в рощу, насколько занимает его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не выпускает
ли он из вида главную цель жизни. Если она и спросила его о палате,
так затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штольцу о делах его друга.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы,
так что нельзя было узнать, есть
ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз.
Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала Анисье, то есть указывала, словом или пальцем, пора
ли или рано вынимать жаркое, надо
ли к соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не
так, а вот как…
— Подать, что
ли, что?
Так говорите, я подам! — ответил он.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что
ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто
такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное
ли дело, чтоб ваш барин давно не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу,
так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?