Неточные совпадения
— Нет,
Бог с вами! — говорил Обломов.
— Куда!
Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить; думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года сряду…
— А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в другое место? Останьтесь-ка лучше у меня на целый день, отобедайте, а там вечером —
Бог с вами!.. Да, я и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.
— Ах ты, владычица небесная! — захрипел у себя Захар, прыгая
с печки, — когда это
Бог приберет меня?
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить; на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться
с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай
Бог что выйдет.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей,
с сослуживцев,
с приятелей,
Бог знает как и за что — заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда,
с приличным количеством вина и водки.
— Очините, да и
Бог с вами, подите куда-нибудь! — сказал Обломов. — Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром, снисходительном начальнике.
Бог знает, что сталось бы
с ним, если б он попался к строгому и взыскательному!
Получая, без всяких лукавых ухищрений,
с имения столько дохода, сколько нужно было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры,
с семьей и разными гостями, он благодарил
Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
Не дай
Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил
с бранью и
с проклятиями.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу
Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— И я бы тоже… хотел… — говорил он, мигая
с трудом, — что-нибудь такое… Разве природа уж так обидела меня… Да нет, слава
Богу… жаловаться нельзя…
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например?
Бог с ним! Оно наводит только грусть на человека: глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Нет,
Бог с ним,
с морем! Самая тишина и неподвижность его не рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
— Что ты,
Бог с тобой! Теперь гулять, — отвечает она, — сыро, ножки простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких детей.
— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей
с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был,
Бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил, — жить бы этакому сто лет!
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот,
Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех
с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
— Ах ты, Господи! — всплеснув руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты,
Бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.
— Ох, грустно, голубушка! — отвечает
с тяжким вздохом гостья. — Прогневали мы Господа
Бога, окаянные. Не бывать добру.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай
Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем
с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то
с своим…
— Да! — говорил Захар. — У меня-то, слава
Богу! барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого графа посадит
с собой: иной придет да и настоится в прихожей… Ходят всё сочинители…
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот
с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом
Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Да вот я кончу только… план… — сказал он. — Да
Бог с ними! —
с досадой прибавил потом. — Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал
с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так,
Бог знает отчего, все пропадает!
«Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну,
Бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня отобедаю — и ни ногой».
— Как вчера
с сухарями… — вдруг вырвалось у ней, и она сама покраснела и
Бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. — Простите — виновата!.. — сказала она.
— Ту же музыку… то же… волнение… то же… чув… простите, простите — ей-богу, не могу сладить
с собой…
«Что это
с ней? Что она теперь думает, чувствует? — терзался он вопросами. — Ей-богу, ничего не понимаю!»
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти
с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений,
Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя.
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы…
Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
— Ради
Бога, Ольга, скорей домой! —
с беспокойством говорил он.
— Ольга, помилуй,
Бог с тобой! Как не видаться! Да я… Ольга!
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли?
Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался
с минуту за дверью.
— Что ты?
Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели…
— Ну,
Бог с вами, не смею задерживать, — сказал Обломов, глядя ей вслед в спину и на локти.
— Послушайте, — ласково, но
с волнением заговорил Обломов, — мои люди болтают разный вздор; вы, ради
Бога, не верьте им.
— Они советуют вам ехать туда, — сказал Иван Матвеевич. — Что же-с: тысячу двести верст не
Бог знает что! Через неделю установится дорога, вот и съездили бы.
— Ты засыпал бы
с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А
с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили
Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы
с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Что ты говоришь, Андрей! — сказал он, вставая
с места. — Поедем, ради
Бога, сейчас, сию минуту: я у ног ее выпрошу прошение…
— Нет, ради
Бога, нет! — бросившись к нему, схватив его опять за руку,
с испугом и мольбой заговорила она. — Пожалейте меня: что со мной будет?
— Да, если так, уезжайте,
Бог с вами! — чуть слышно прошептала она.
— Да, ради
Бога! — доверчиво ответила она, обрадованная, что часть цепей
с нее снята.
— Ах, нет,
Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради
Бога. Я чувствую, что ты снял
с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен тебе!
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого
с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что не повар: тот
Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
—
Бог с вами! Мне вас не надо, Михей Андреич, — сказала Агафья Матвеевна, — вы к братцу ходили, а не ко мне! Вы мне хуже горькой редьки. Опиваете, объедаете да еще лаетесь.
Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а
с сознаньем, и в нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме
Бога.
— Отчего? Что
с тобой? — начал было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить
с нами, вблизи нас: мы
с Ольгой так решили, так и будет. Слава
Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как…
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти
с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал
с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это
Бог видит, но не стою твоих хлопот.
Да барыня попалась такая неугодливая —
Бог с ней!