Неточные совпадения
Он уж
был не рад, что вызвал Захара на этот
разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, так и не оберешься хлопот.
Если же Обломову наскучивало
быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, — тут
был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его
разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни
был.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным
разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо
было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его,
было ему не по душе.
И письмо с очками
было спрятано под замок. Все занялись чаем. Оно бы пролежало там годы, если б не
было слишком необыкновенным явлением и не взволновало умы обломовцев. За чаем и на другой день у всех только и
разговора было что о письме.
В
разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно
было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все
было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо
быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный
разговор.
— С трудом, но читаю. — А вы не
были ли где-нибудь в городе? — спросил он больше затем, чтоб замять
разговор о книгах.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в
разговоре с бароном слова два о школах живописи — опять ему работа на неделю; читать, рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен
был делом подтверждать ей прочитанное.
Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания,
разговоры — все это
была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один, мотив звучал все тот же.
В пустяках, в
разговорах о будничных вещах
будет сквозить никому, кроме их, не видимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом…
Зато наградой Анисье
был обед, чашек шесть кофе утром и столько же вечером и откровенный, продолжительный
разговор, иногда доверчивый шепот с самой хозяйкой.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что ли,
будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и
разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в
разговорах с ней даже помину не
было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал, должно
быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, а разумела какую-нибудь другую невесту…».
Остальной день подбавил сумасшествия. Ольга
была весела,
пела, и потом еще
пели в опере, потом он
пил у них чай, и за чаем шел такой задушевный, искренний
разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко:
есть у него теперь угол; он крепко намотал свою жизнь;
есть у него свет и тепло — как хорошо жить с этим!
— Видите, что я не кокетничаю! — смеялся он, довольный, что поймал ее. — Ведь нам, после нынешнего
разговора, надо
быть иначе друг с другом: мы оба уж не те, что
были вчера.
Агафья Матвеевна вспыхнула, Обломов расхохотался. Верно, и прежде уже
был у них
разговор о «нехороших словах».
Только не
было дремоты, уныния у них; без скуки и без апатии проводили они дни; не
было вялого взгляда, слова;
разговор не кончался у них, бывал часто жарок.
Сначала он делал это потому, что нельзя
было укрыться от нее: писалось письмо, шел
разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками — при ней, на ее глазах; потом он стал продолжать это по привычке, а наконец это обратилось в необходимость и для него.
Но нелегко ей
было укрыться от зоркого взгляда Штольца: она знала это и внутренне с такою же тревогой готовилась к
разговору, когда он настанет, как некогда готовилась к исповеди прошедшего.
Разговор настал.
Неточные совпадения
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения
было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Все это
были, однако ж, одни faз́ons de parler, [
Разговоры (франц.).] и, в сущности, виконт готов
был стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего
разговора, как она
была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки
было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
— Что? о вчерашнем
разговоре? — сказал Левин, блаженно щурясь и отдуваясь после оконченного обеда и решительно не в силах вспомнить, какой это
был вчерашний
разговор.
Левин не отвечал. Сказанное ими в
разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно
быть справедливым?» спрашивал он себя.