Неточные совпадения
Алексеев стал ходить взад и вперед
по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком в окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел в руках,
посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, — это все, чтоб не мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.
Я баб погнал
по мужей: бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий послал его туда: соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий послал кума в Челки оную соху
посмотреть.
Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить
по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или
смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы.
Но,
смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается
по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
Ленивый от природы, он был ленив еще и
по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не то так
по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью
посматривал на все стороны.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы
по улицам,
посмотрели бы на народ или на другое что…
Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую галерею, чтоб
посмотреть оттуда на речку; но галерея ветха, чуть-чуть держится, и
по ней дозволяется ходить только «людям», а господа не ходят.
Задумывается ребенок и все
смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а
по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза
по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять
по саду с практической целью:
посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на пороге погреба или просто на травке, по-видимому с тем, чтоб вязать чулок и
смотреть за ребенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая головой.
Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал
по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и
смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом
по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико
смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется где-нибудь.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто
посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам
посмотреть! Шеи
по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— Коли ругается, так лучше, — продолжал тот, — чем пуще ругается, тем лучше:
по крайности, не прибьет, коли ругается. А вот как я жил у одного: ты еще не знаешь — за что, а уж он,
смотришь, за волосы держит тебя.
— Да я
посмотрю, нельзя ли вдруг
по всем, — сказал Андрей.
Он задумался и машинально стал чертить пальцем
по пыли, потом
посмотрел, что написал: вышло Обломовщина.
Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет
по плечу или хребту лошадей, чтоб
посмотреть, хорошо ли они вычищены.
Тетка на разговоры
по углам, на прогулки Обломова с Ольгой
смотрела… или, лучше сказать, никак не
смотрела.
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое: иначе
смотрит она, перестала смеяться громко, не ест
по целой груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс.
Он издали видел, как Ольга шла
по горе, как догнала ее Катя и отдала письмо; видел, как Ольга на минуту остановилась,
посмотрела на письмо, подумала, потом кивнула Кате и вошла в аллею парка.
Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво
смотрела вниз и чертила зонтиком
по песку.
Однако ж, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно
смотрела она вокруг, как ни была свежа, здорова, но у нее стали являться какие-то новые, болезненные симптомы. Ею
по временам овладевало беспокойство, над которым она задумывалась и не знала, как растолковать его себе.
«А квартиру другую
посмотреть? — вдруг вспомнил он, глядя
по сторонам на заборы. — Надо опять назад, в Морскую или в Конюшенную… До другого раза!» — решил он.
Наконец часу в десятом Захар отворил подносом дверь в кабинет, лягнул,
по обыкновению, назад ногой, чтоб затворить ее, и,
по обыкновению, промахнулся, но удержал, однако ж, поднос: наметался от долговременной практики, да притом знал, что сзади
смотрит в дверь Анисья, и только урони он что-нибудь, она сейчас подскочит и сконфузит его.
Обломов медленно обернул к нему голову, рассеянно
посмотрел на Захара, на разлитый кофе, на разбросанный
по ковру сахар.
Потом мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич
по целым часам
смотрел, как падал снег и наносил сугробы на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал
смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде.
Смотрит она не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали, или тумана.
Он ходил за ней
по горам,
смотрел на обрывы, на водопады, и во всякой рамке она была на первом плане. Он идет за ней
по какой-нибудь узкой тропинке, пока тетка сидит в коляске внизу; он следит втайне зорко, как она остановится, взойдя на гору, переведет дыхание и какой взгляд остановит на нем, непременно и прежде всего на нем: он уже приобрел это убеждение.
Он походит, походит
по комнате, потом ляжет и
смотрит в потолок; возьмет книгу с этажерки, пробежит несколько строк глазами, зевнет и начнет барабанить пальцами
по столу.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски, посидел в комнате у Агафьи Матвеевны,
смотрел, как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и в то же время беспрестанно бегала в кухню
посмотреть, как жарится баранина к обеду, не пора ли заваривать уху.
Штольц пристально
посмотрел на него, задумался и стал ходить
по комнате.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в день и наблюдать только одно
по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она
смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех,
смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.
Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему
смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах.