Неточные совпадения
— Понимаешь ли ты, —
сказал Илья Ильич, — что от пыли заводится
моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!
— Однако мне пора в типографию! —
сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не
заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз,
скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он
скажет — не
заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли
заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и
скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
— Полно вздор
молоть, а слушай! —
сказал Обломов. — Ходить по улицам!
— Я думал, что другие,
мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно… —
сказал Захар.
— Что ж, Илья Ильич, — начал Захар с самой низкой ноты своего диапазона, — я ничего не
сказал, окроме того, что,
мол…
— Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять
скажет Обломов. — Лука Савич,
мол, охотник большой, не терпится ему…
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и
сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что,
мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— Что? Один трубку спросит, другой хересу… —
сказал Захар и остановился,
заметив, что почти все насмешливо улыбаются.
— Нет, ты как сказал-то — а? Как ты
смеешь так — а?
И если б вы после этого ушли, не
сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не
заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она.
А что
сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо
заметить, что она «никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я
скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! —
сказала она, вспыхнув и топнув ногой. — Кто
смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не было, если б не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
— Не туда, здесь ближе, —
заметил Обломов. «Дурак, —
сказал он сам себе уныло, — нужно было объясниться! Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать: оно бы так и прошло, само бы забылось. Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
«Мне, должно быть, оттого стало досадно, — думала она, — что я не успела
сказать ему: мсьё Обломов, я никак не ожидала, чтоб вы позволили… Он предупредил меня… „Неправда!“
скажите, пожалуйста, он еще лгал! Да как он
смел?»
— Ну,
мети же, что стоишь? —
сказал Обломов.
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от
моли и
сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье.
—
Сказал, что здоровы; что,
мол, ему делается?.. — отвечал Захар.
— Я
сказал, что дома, и ужинали,
мол, дома. «А разве он ужинает?» — спрашивает барышня-то. Двух цыплят,
мол, только скушали…
— Неправда, — положительно
заметила Ольга, — есть что-то; ты не все
сказал.
— Нет, поздно. Ты правду
сказал, — с задумчивым унынием говорила она, — мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и
замести след прошлого. Прощай! — сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке.
— Тем хуже для вас, — сухо
заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я
скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, — решительно заключила она, готовясь уйти, — и с вами советоваться не стану.
— Мы было хотели, да братец не велят, — живо перебила она и уж совсем
смело взглянула на Обломова, — «Бог знает, что у него там в столах да в шкапах… —
сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…» — Она остановилась и усмехнулась.
Другой бы, по шляпке, по платью,
заметил, но он, просидев с Ольгой целое утро, никогда не мог потом
сказать, в каком она была платье и шляпке.
— Тогда и
скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. — Мне скучно, — прибавила она, — я томлюсь этими длинными днями; все
замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Все это мне надоело!
— Ну, Бог с вами, не
смею задерживать, —
сказал Обломов, глядя ей вслед в спину и на локти.
— Как тебе не грех, Захар Трофимыч, пустяки
молоть? Не слушайте его, батюшка, —
сказала она, — никто и не говорил, и не знает, Христом-Богом…
— Ну, хорошо; я солгу ей,
скажу, что ты живешь ее памятью, — заключил Штольц, — и ищешь строгой и серьезной цели. Ты
заметь, что сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
Обломов отдал хозяйке все деньги, оставленные ему братцем на прожиток, и она, месяца три-четыре, без памяти по-прежнему
молола пудами кофе, толкла корицу, жарила телятину и индеек, и делала это до последнего дня, в который истратила последние семь гривен и пришла к нему
сказать, что у ней денег нет.
— Ты бы сестру-то хорошенько: как она
смела против брата идти? —
сказал Тарантьев.
— Ты, кажется, хочешь
сказать, что я состарелась? — живо перебила она. — Не
смей! — Она даже погрозила ему. — Я еще молода, сильна… — прибавила она, выпрямляясь.
— Кто же иные?
Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не
заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я
скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Пойдем, Машенька! я тебе
скажу, что я
заметила у гостя такое, что нам вдвоем только можно
сказать.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и
скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да
скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону,
скажи, барин не плотит: прогон,
мол,
скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу
сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Бобчинский. Да если этак и государю придется, то
скажите и государю, что вот,
мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинскнй.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела
сказать: «Мы никак не
смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою».