Неточные совпадения
Никогда
не поймаешь на лице его следа заботы, мечты, что бы показывало, что он в эту минуту беседует
сам с собою, или никогда тоже
не увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить
своему ведению.
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и
свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся
сам когда-то по-русски на медные деньги,
не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе
самое смеющееся,
самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы за дело и
не за дело, сплошь да рядом, награждать
своих подчиненных и заботиться
не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
И Илья Ильич вдруг робел,
сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату, и у него стал пропадать
свой голос и являлся какой-то другой, тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги
не разыгрывались в романы: они останавливались в
самом начале и
своею невинностью, простотой и чистотой
не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
Он
не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он
сам творец и
сам исполнитель
своих идей.
Или вовсе ничего
не скажет, а тайком поставит поскорей опять на
свое место и после уверит барина, что это он
сам разбил; а иногда оправдывается, как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что
не век ей жить.
Теорий у него на этот предмет
не было никаких. Ему никогда
не приходило в голову подвергать анализу
свои чувства и отношения к Илье Ильичу; он
не сам выдумал их; они перешли от отца, деда, братьев, дворни, среди которой он родился и воспитался, и обратились в плоть и кровь.
— Вот у вас все так: можно и
не мести, и пыли
не стирать, и ковров
не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь
сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три
не разберутся, все
не на
своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто
не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
Захар
не отвечал: он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? Другого, что ли, Захара? Ведь я тут стою», и перенес взгляд
свой мимо барина, слева направо; там тоже напомнило ему о нем
самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою пылью: сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана, собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
— Что ж, Илья Ильич, — начал Захар с
самой низкой ноты
своего диапазона, — я ничего
не сказал, окроме того, что, мол…
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку,
сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка
не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из
своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко,
не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
И с
самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать
не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
А он сделал это очень просто: взял колею от
своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего
своего внука, и был покоен,
не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая
не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему
самому.
— Ну, а если
не станет уменья,
не сумеешь
сам отыскать вдруг
свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить — зайди к Рейнгольду: он научит. О! — прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (он хотел похвалить и
не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
—
Не брани меня, Андрей, а лучше в
самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я
сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я
сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне
своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Он в
самом деле смотрел на нее как будто
не глазами, а мыслью, всей
своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно,
не имея силы
не смотреть.
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе
не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто
свои цели относительно Обломова, а увлекалась
самым вопросом.
Только братца одного
не видит он совсем или видит, как мелькает большой пакет мимо окон, а
самого его будто и
не слыхать в доме. Даже когда Обломов нечаянно вошел в комнату, где они обедают, сжавшись в тесную кучу, братец наскоро вытер пальцами губы и скрылся в
свою светлицу.
— Ты будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго твоим арендатором
не буду, — у меня
свои дела есть. Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду в имении Ольги: это в трехстах верстах, заеду и к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся
сам. Я от тебя
не отстану.
Иногда выражала она желание
сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял
свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить
не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
И
сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее,
не осталось ли вопроса в ее глазах, она на него,
не осталось ли чего-нибудь недосказанного,
не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани!
не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить
свою мысль?
Перед ней
самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многое у ней открывались глаза, и она смело бы взглянула на
своего собеседника, если б
не было темно.
— А знаешь, что делается в Обломовке? Ты
не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я
не писал к тебе, потому что ты
не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи
сам, по
своему вкусу — за это
не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
— Что? Плачет, а
сама стоит на
своем: «
Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему
не давала».
— А что, в
самом деле, можно! — отвечал Мухояров задумчиво. — Ты неглуп на выдумки, только в дело
не годишься, и Затертый тоже. Да я найду, постой! — говорил он, оживляясь. — Я им дам! Я кухарку
свою на кухню к сестре подошлю: она подружится с Анисьей, все выведает, а там… Выпьем, кум!
— Что кричишь-то? Я
сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь
не пьян, в
своем уме, давай, говорю тебе, я без того
не выйду…
Штольц
не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо, в котором Андрей уговаривал его
самого ехать в деревню и взять в
свои руки приведенное в порядок имение, а
сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам
своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
А природа ее ничем этим
не обидела; тетка
не управляет деспотически ее волей и умом, и Ольга многое угадывает, понимает
сама, осторожно вглядывается в жизнь, вслушивается… между прочим, и в речи, советы
своего друга…
—
Не скучно мне и
не может быть скучно: ты это знаешь и
сам, конечно,
не веришь
своим словам;
не больна я, а… мне грустно… бывает иногда… вот тебе — несносный человек, если от тебя нельзя спрятаться! Да, грустно, и я
не знаю отчего!
— Я думал… — говорил он медленно, задумчиво высказываясь и
сам не доверяя
своей мысли, как будто тоже стыдясь
своей речи, — вот видишь ли… бывают минуты… то есть я хочу сказать, если это
не признак какого-нибудь расстройства, если ты совершенно здорова, то, может быть, ты созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни… когда загадок нет, она открылась вся…
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по
своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться,
не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в
свое дело
не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким
самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь
свою».
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе
самому читать нравоучения для
своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее
своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я
не могу судить; но вы посудите
сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на
свой счет.
Кто видывал, как слушает //
Своих захожих странников // Крестьянская семья, // Поймет, что ни работою // Ни вечною заботою, // Ни игом рабства долгого, // Ни кабаком
самим // Еще народу русскому // Пределы
не поставлены: // Пред ним широкий путь. // Когда изменят пахарю // Поля старозапашные, // Клочки в лесных окраинах // Он пробует пахать. // Работы тут достаточно. // Зато полоски новые // Дают без удобрения // Обильный урожай. // Такая почва добрая — // Душа народа русского… // О сеятель! приди!..