Неточные совпадения
Цвет
лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не
по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя
по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Захар усмехнулся во все
лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и
по всему
лицу до самого лба расплылось красное пятно.
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись
по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв
лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
Ему представлялись даже знакомые
лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят
по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни
лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так жизнь
по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
Все обомлели; хозяйка даже изменилась немного в
лице; глаза у всех устремились и носы вытянулись
по направлению к письму.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи
по две недели не моет, а
лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— Как не жизнь! Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого
лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры
по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На
лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или,
по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском, щеки не запылали румянцем, но
по всему
лицу разлился ровный, покойный свет и явилась улыбка.
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее
по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать
по стульям,
по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в
лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже женщина!
А потом опять все прошло, только уже в
лице прибавилось что-то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест
по целой груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс.
В этой комедии или трагедии, смотря
по обстоятельствам, оба действующие
лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы.
Она
по временам кидала на него глубокий взгляд, читала немудреный смысл, начертанный на его
лице, и думала: «Боже мой! Как он любит! Как он нежен, как нежен!» И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком!
Она было прибавила шагу, но, увидя
лицо его, подавила улыбку и пошла покойнее, только вздрагивала
по временам. Розовое пятно появлялось то на одной щеке, то на другой.
По мере того как она шла,
лицо ее прояснялось, дыхание становилось реже и покойнее, и она опять пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее «никогда» для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихал и уступал место сожалению. Она шла все тише, тише…
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце.
По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными
лицами, сиденье на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик
по восьмому году да девочка
по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и
лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
— Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, — извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому
лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год,
по первое июня будущего года», прочитал Обломов.
Лишь только замолк скрип колес кареты
по снегу, увезшей его жизнь, счастье, — беспокойство его прошло, голова и спина у него выпрямились, вдохновенное сияние воротилось на
лицо, и глаза были влажны от счастья, от умиления.
«Прошу покорно передать доверенность другому
лицу (писал сосед), а у меня накопилось столько дела, что,
по совести сказать, не могу, как следует, присматривать за вашим имением.
Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца на именины к Обломову, и в другое место, далеко от Выборгской стороны. Там встретятся знакомые читателю
лица, о которых Штольц не все сообщил Обломову, что знал,
по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что Обломов не все о них расспрашивал, тоже, вероятно,
по особенным соображениям.
Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем
лице лежит облако или печали, или тумана.
Вот причина,
по которой Штольц не мог уловить у ней на
лице и в словах никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии, даже искры чувства, которое хоть бы на волос выходило за границы теплой, сердечной, но обыкновенной дружбы.
У ней даже доставало духа сделать веселое
лицо, когда Обломов объявлял ей, что завтра к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович. Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких волнений, беготни, упрашиванья
по лавочкам, потом бессонницы, даже слез стоили ей эти заботы!
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего
по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее
лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же
лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
— Что, взяли? — промолвил Захар Агафье Матвеевне и Анисье, которые пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что его участие поведет к какой-нибудь перемене. Потом он усмехнулся по-своему, во все
лицо, так что брови и бакенбарды подались в стороны.
Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола Андрюшу и тихонько посадила его на диван к Илье Ильичу. Ребенок пополз
по нем, добрался до
лица и схватил за нос.
Там опять появляется
по временам красное, испитое
лицо буйного Тарантьева и нет более кроткого, безответного Алексеева.
Однажды, около полудня, шли
по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был Штольц, другой — его приятель, литератор, полный, с апатическим
лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня кончилась, и народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была большая и разнообразная.