Неточные совпадения
Но наружные сношения Обломова
с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека
с человеком не обходится
ни тому ни другому даром: много надо и
с той и
с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда
ни поставить самовар,
ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не
то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и
с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле
с чаем да
с помадой.
То, глядишь, ножка у кресла сломана,
то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего
ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
Вообще там денег тратить не любили, и, как
ни необходима была вещь, но деньги за нее выдавались всегда
с великим соболезнованием, и
то если издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть
ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего
того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете,
с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
Она казалась выше
того мира, в который нисходила в три года раз;
ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате
с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
С тех пор Иван Богданович не видал
ни родины,
ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.
У него не было и
того дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая
ни веры ребенка,
ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а
с ним и ключа к ней.
— Для самого труда, больше
ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут
с Тарантьевыми и Алексеевыми,
то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались
с языка ее
ни мудрые сентенции о жизни, о любви,
ни быстрые, неожиданные и смелые реплики,
ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и
то свое, не важное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил
с ней без умолка и смешил ее.
Ольга в строгом смысле не была красавица,
то есть не было
ни белизны в ней,
ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня;
ни кораллов на губах,
ни жемчугу во рту не было,
ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка,
с пальцами в виде винограда.
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого
ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю
с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами
то, что она так и тянет у меня из души глазами.
Лишь только они
с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что
ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все не
то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете
с уверенностью, что все, что он
ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
Она
ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки,
с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только
с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и
то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
— Мы опять
ту же дачу возьмем? — скажет тетка
ни вопросительно,
ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама
с собой и не решается.
Но беззаботность отлетела от него
с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в
те дни, когда он не ждал никого и ничего
ни от дня,
ни от ночи.
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и
тем строже нам надо быть,
тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу
с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой
с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб
ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
— Он женится! Хочешь об заклад, что не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает, а
то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы
с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь
ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
— Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от
того, что я сделала, — продолжала она томным голосом. — Теперь не сделаю ничего,
ни шагу, даже не пойду в Летний сад: все бесполезно — ты умер! Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом, помолчав. — Не упрекнешь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась
с тобой?
Перед этим опасным противником у ней уж не было
ни той силы воли и характера,
ни проницательности,
ни уменья владеть собой,
с какими она постоянно являлась Обломову.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует
ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она
ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву
с ней.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко,
ни в пору ученья,
ни в
те тяжелые дни, когда боролся
с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась
с этой неумолкающей, волканической работой духа своей подруги!
Не видать
ни Захара,
ни Анисьи: новая толстая кухарка распоряжается на кухне, нехотя и грубо исполняя тихие приказания Агафьи Матвеевны, да
та же Акулина,
с заткнутым за пояс подолом, моет корыта и корчаги;
тот же сонный дворник и в
том же тулупе праздно доживает свой век в конуре.
Неточные совпадения
А вы — стоять на крыльце, и
ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только увидите, что идет кто-нибудь
с просьбою, а хоть и не
с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы
с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре,
тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет,
то и так умрет; если выздоровеет,
то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б
с ними изъясняться: он по-русски
ни слова не знает.
Артемий Филиппович. Да, Аммос Федорович, кроме вас, некому. У вас что
ни слово,
то Цицерон
с языка слетел.
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут
ни из
того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась
с ним так свободно, как будто
с каким-нибудь Добчинским.
Пришел солдат
с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в
том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней
того, // Я и во время мирное // Ходил
ни сыт
ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!