Неточные совпадения
— Иной
раз и убрал бы, да вы же сами
не даете, — сказал Захар.
— Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что!
Не сейчас ли прикажете? А ты мне
не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил
раз; а ты опять. Смотри!
Только два
раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно
не был; ну, а там… новая актриса, то на русском, то на французском театре.
— Pardon, [Извините (фр.).] некогда, — торопился Волков, — в другой
раз! — А
не хотите ли со мной есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый
раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет —
не заметит. Присутствие его ничего
не придаст обществу, так же как отсутствие ничего
не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу
раз прежде, взглянул мельком в окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел в руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, — это все, чтоб
не мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.
— Где сыщешь другую этакую, — говорил Обломов, — и еще второпях? Квартира сухая, теплая; в доме смирно: обокрали всего один
раз! Вон потолок, кажется, и непрочен: штукатурка совсем отстала, — а все
не валится.
Сразу он никогда
не подымает с пола платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда
раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо,
разом привести в порядок! Бедам и убыткам
не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
— Ты! — сказал Илья Ильич. — Я запретил тебе заикаться о переезде, а ты,
не проходит дня, чтоб пять
раз не напомнил мне: ведь это расстроивает меня — пойми ты. И так здоровье мое никуда
не годится.
Илья Ильич, видя, что ему никак
не удается на этот
раз подманить Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько времени молча, с укоризной.
Я ни
разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу!
Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма, так что который и что ни
разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы…
Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда
не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть еще
раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый день.
В газетах ни
разу никому
не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и
не было напечатано, и
не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет,
не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя.
Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и Геркулесовыми Столпами, да
раз в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем
не имели.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два
раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора
не успел съехать.
— Ну иди, иди! — отвечал барин. — Да смотри,
не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий
раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
В воскресенье и в праздничные дни тоже
не унимались эти трудолюбивые муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба совершала несколько
раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством муки и яиц; на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий.
Это случалось периодически один или два
раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать
не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего
не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели
не моет, а лицо мажет… Иной
раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— Что за ребенок, если ни
разу носу себе или другому
не разбил? — говорил отец со смехом.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине,
не такую, какую рассказывал ему сто
раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года
раз; ни с кем
не говорила, никуда
не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Написав несколько страниц, он ни
разу не поставил два
раза который; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии.
— Вот я этого и боялся, когда
не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая в первый
раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда…
«Да что же тут дерзкого? — спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же
не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто другой ни за что
не сказал бы, увидя во второй, в третий
раз женщину; да никто и
не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог…»
— Я мел, — твердил Захар, —
не по десяти же
раз мести! А пыль с улицы набирается… здесь поле, дача: пыли много на улице.
Пока Захар и Анисья
не были женаты, каждый из них занимался своею частью и
не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и кухню и участвовала в убирании комнат только
раз в год, когда мыла полы.
Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка
не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два
раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка
не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Зато с первого
раза, видя их вместе, можно было решить, что они — тетка и племянница, а
не мать и дочь.
Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно,
не положив ни
разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем; даже два
раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.
Гулять с молодым человеком, с франтом — это другое дело: она бы и тогда
не сказала ничего, но с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними
раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни
разу не показалась на губах, ни
разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж
не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
У ней лицо было другое,
не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний
раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый
раз пела ему. Он уже жил
не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он
не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы
не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда
не было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи
не было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку
раз.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам
не за делом, а чтоб только произнести лишний
раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как
не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и
не сомневайтесь,
не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я
раз назвала своим, того уже
не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу…
Не сомневайтесь же…
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной поспешностью,
не так, как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни
разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
— Вот видите: и я верю в это, — добавила она. — Если же это
не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три
раза… нет, нет… Я
не хочу верить этому!
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что
не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни
разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви — как уйти? Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя. «
Не любят два
раза в жизни, — думала она, — это, говорят, безнравственно…»
— Иногда любовь
не ждет,
не терпит,
не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает
разом муку и такие радости, каких…
Но осенние вечера в городе
не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж
не мог видеть ее по три
раза в день; здесь уж
не прибежит к нему Катя и
не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто
не хватило в ней содержания.
Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза
не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй
раз уж останавливались.
По приемам Анисьи, по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода
не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой
разом пыль с полок, со стен и со стола; какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у себя место в сердце.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом,
не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду сказать, я бы сегодня
не поехал в театр, если б уж был женат: шестой
раз слышу эту оперу…»
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего
не говорил: вот побожиться
не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый
раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
Я и в мыслях
не думаю,
не токмо что болтать, — трещала Анисья, как будто лучину щепала, — да ничего и нет, в первый
раз слышу сегодня, вот перед Господом Богом, сквозь землю провалиться!