Неточные совпадения
—
Не шутя, на Мурашиной.
Помнишь, подле меня на даче жили? Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее.
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я его
не проглотил. Я очень хорошо
помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот где оно, смотри!
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты
помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго
не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Впору; вот
не впору! — перебил Тарантьев. — А
помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит! Захар, Захар! Поди-ка сюда, старая скотина! — кричал Тарантьев.
—
Не дам! — холодно отвечал Захар. — Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли вот этак же на именины, да и
поминай как звали; жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублев стоит.
Не дам фрака!
— Как
не оставалось? — перебил Илья Ильич. — Я очень хорошо
помню: вот какой кусок был…
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет,
не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне
не потерпели ни в чем нужды, чтоб
не позавидовали чужим, чтоб
не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да
поминали меня добром.
— Змея! — произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. — Когда же я змею
поминал? — говорил он среди рыданий. — Да я и во сне-то
не вижу ее, поганую!
А отчего нужно ему в Петербург, почему
не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, — об этом старик
не спрашивал себя; он только
помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, —
помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть
не сошли! Сколько глупостей!..
— Да, да,
помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание
не умирать,
не увидавши ничего этого…»
— Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А
помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике… ты
не забыл двух сестер?
Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
— Как, ты и это
помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех
не поднял. Там все это и умерло, больше
не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений
не было у меня;
не терял я ничего; никакое ярмо
не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар
не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Появление Обломова в доме
не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где
не только
не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым,
помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— Я вам ее
не указывал, — перебил он, — мы,
помните? случайно оба встретились в ней.
Я и говорил, но,
помните, как: с боязнью, чтоб вы
не поверили, чтоб этого
не случилось; я вперед говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас
не слушать и
не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: «Когда-то еще другой придет, я пока счастлив».
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и
не был два дня —
помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе
не жаль ее.
Не отвечаю ma tante,
не слышу, что она говорит, ничего
не делаю, никуда
не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
— Ты
не ушла,
не уйдешь?.. — говорил он. —
Не уходи:
помни, что если ты уйдешь — я мертвый человек!
— А если
не уйду, я преступница и ты тоже:
помни это, Илья.
Помните, Илья Ильич, — вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, — что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете… но слез моих вы больше
не увидите…
— Ах, нет! Ты все свое! Как
не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d’automne [осенние листья (фр.).] —
помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся в лодке…
—
Не бойся, тебе говорят. Вот
помяни мое слово.
Помни, Илья, мы
не дети и
не шутим: дело идет о целой жизни!
— Нет, дай мне плакать! Я плачу
не о будущем, а о прошедшем… — выговаривала она с трудом, — оно «поблекло, отошло»…
Не я плачу, воспоминания плачут!.. Лето… парк…
помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это все приросло к сердцу: больно отрывать!..
Отчего по ночам,
не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели,
не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь,
помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви,
поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда
не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и уходила с зарей, и потом
не было разговора о том.
— Разве я другая душа для тебя, кум? Кажется,
не раз служил тебе, и свидетелем бывал, и копии…
помнишь? Свинья ты этакая!
— Ну, прощай, — заключил Штольц, — так я скажу Ольге, что летом мы увидим тебя, если
не у нас, так в Обломовке.
Помни: она
не отстанет!
— Нет,
не оставлю! Ты меня
не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру,
помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
—
Помни же, — заключила она, садясь на свое место, — что ты отступишься только тогда, когда «откроется бездна или встанет стена между ним и тобой». Я
не забуду этих слов.
—
Не ври, смотри у меня! — грозила она, глядя ему в глаза. — Я сейчас увижу.
Помни воскресенье,
не пущу в гости.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен
помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
И точно: час без малого // Последыш говорил! // Язык его
не слушался: // Старик слюною брызгался, // Шипел! И так расстроился, // Что правый глаз задергало, // А левый вдруг расширился // И — круглый, как у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, // Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик
поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков
не думала, //
Не баловалась вотчина, // А слушалась господ!
Сама лисица хитрая, // По любопытству бабьему, // Подкралась к мужикам, // Послушала, послушала // И прочь пошла, подумавши: // «И черт их
не поймет!» // И вправду: сами спорщики // Едва ли знали,
помнили — // О чем они шумят…
Софья. Вижу, какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка, как можно человеку все
помнить одного себя? Неужели
не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
Разве ты
не знаешь, что уж несколько лет от меня его и в памятцах за упокой
поминали?