Неточные совпадения
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и
то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться
о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
Я наказывал куму
о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и опричь
того, ничего
не сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял; а он закричал благим матом: „Пошел, пошел! тебе сказано, что будет исполнено — подай бумагу!“ А бумаги я
не подавал.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против
того года, что прошел, только бы засуха
не разорила вконец, а
то вышлем,
о чем твоей милости и предлагаем».
Тарантьев был человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его
не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в
том или другом случае и очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит
тому, кто с ним
о чем-нибудь посоветуется.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит
тем, как бы за дело и
не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться
не только
о их нуждах, но и об удовольствиях.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как бы съесть и выпить и
то, чего
не поручают;
тот заботился только
о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он
не кушает; а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Проходя по комнате, он заденет
то ногой,
то боком за стол, за стул,
не всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом
о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
И как уголок их был почти непроезжий,
то и неоткуда было почерпать новейших известий
о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали
не больше их.
Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.
Она повествует ему
о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича,
о Полкане-богатыре,
о Калечище прохожем,
о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в
том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и
не крякнет; потом говорила
о злых разбойниках,
о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец, переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда
не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку
о том, что живет
не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка
не испечет ему.
Как, дескать, можно запускать или оставлять
то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только
о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина
не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
Стали носиться зловещие слухи
о необходимости
не только знания грамоты, но и других, до
тех пор
не слыханных в
том быту наук. Между титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом.
Они мечтали и
о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды,
не трудясь перескакивать через них,
то есть, например, учиться слегка,
не до изнурения души и тела,
не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
— Да ведь мужики будут читать
о том, как пахать, — чудак! Однако послушай:
не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.
— Ах, Илья, Илья! — сказал Штольц. — Нет, я тебя
не оставлю так. Через неделю ты
не узнаешь себя. Ужо вечером я сообщу тебе подробный план
о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! — закричал он. — Одеваться Илье Ильичу!
— Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж
не обломовщина? — без увлечения, робко спросил он. — Разве
не все добиваются
того же,
о чем я мечтаю? Помилуй! — прибавил он смелее. — Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве
не выделка покоя,
не стремление к этому идеалу утраченного рая?
Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что
не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции
о жизни,
о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения
о музыке и литературе: говорила она мало, и
то свое,
не важное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.
«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что
о чулках и
о рубашке еще
не говорил, а говорил
о дружбе своей ко мне,
о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между
тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
Он покраснел, догадываясь,
не без основания, что ей было известно
не только
о том, что он читает, но и как читает.
— Когда
не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос
о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум,
то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос,
то сама шла к нему с вопросом
о чем-нибудь неясном,
не доступном ей.
Обломов был в
том состоянии, когда человек только что проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами,
не отрывая взгляда от зари,
не оборачиваясь назад, откуда выходит ночь, думая только
о возвращении назавтра тепла и света.
Мне с самого начала следовало бы строго сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами
не тот, кого вы ждали,
о ком мечтали.
Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью своего друга, и
то в доступной ей сфере. Весело ли он смотрит, охотно ли ездит всюду, является ли в условный час в рощу, насколько занимает его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она,
не выпускает ли он из вида главную цель жизни. Если она и спросила его
о палате, так затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штольцу
о делах его друга.
Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы,
не лежало на его совести. Он
не мог слушать ежедневных рассказов
о том, как один переменил лошадей, мебель, а
тот — женщину… и какие издержки повели за собой перемены…
Это уже
не вопрос
о том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а
не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно вечером?
Но он сухо поблагодарил ее,
не подумал взглянуть на локти и извинился, что очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал все подробности, вспомнил
о всяком дереве, кусте, скамье,
о каждом сказанном слове, и нашел все это милее, нежели как было в
то время, когда он наслаждался этим.
— За гордость, — сказала она, — я наказана, я слишком понадеялась на свои силы — вот в чем я ошиблась, а
не в
том, чего ты боялся.
Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь еще жить для меня, — а ты уж давно умер. Я
не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
В ее суетливой заботливости
о его столе, белье и комнатах он видел только проявление главной черты ее характера, замеченной им еще в первое посещение, когда Акулина внесла внезапно в комнату трепещущего петуха и когда хозяйка, несмотря на
то, что смущена была неуместною ревностью кухарки, успела, однако, сказать ей, чтоб она отдала лавочнику
не этого, а серого петуха.
Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда
не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и уходила с зарей, и потом
не было разговора
о том.
Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой:
о любви и в ум ему
не приходило,
то есть
о той любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал
о ней.
И главное, все это делалось покойно:
не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он
не волновался тревогой
о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она взглянет, — ничего, ничего.
Никаких понуканий, никаких требований
не предъявляет Агафья Матвеевна. И у него
не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний
о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего
не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и
не живет, а прозябает.
—
Не говори,
не поминай! — торопливо перебил его Обломов, — я и
то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мной и ею, когда убедился, что я
не стою ее… Ах, Андрей! если ты любишь меня,
не мучь,
не поминай
о ней: я давно указывал ей ошибку, она
не хотела верить… право, я
не очень виноват…
Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц еще в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и вопрос
о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос
не давался ему так легко.
Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и
не могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной непроницаемости, молчания и
того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга, была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта
о счастье, на которое она утратила права,
не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни.
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без
того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание
о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой — любовь. Я знаю, что вам со мной
не скучно, но мне-то с вами каково?
Вы ошиблись (читал Штольц, ударяя на этом слове); пред вами
не тот, кого вы ждали,
о ком мечтали.
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами
не тот, кого вы ждали,
о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет
не года, а целой жизни для
той любви, только
не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
—
О нет! — с важностью заметил он. — Это
не давешний вопрос, теперь он имеет другой смысл: если я останусь,
то… на каких правах?
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить,
о чем она думает, что чувствует, и
не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала счастье и
не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между
тем…
Акулины уже
не было в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и полы моет, и стирает; она
не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а
о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и
тому подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
Но
не о себе,
не о своем кофе вздыхает она, тужит
не оттого, что ей нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год
не кушает этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему
не берется пудами из лучшего магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит
не чухонка, а снабжает ими
та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же ветчиной.
Не играя вопросом
о любви и браке,
не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался
о том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа?
Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова уходила
то в мелкие заботы домашней жизни, по целым дням
не покидала детской, несла обязанности матери-няньки,
то погружалась с Андреем в чтение, в толки
о «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали
о поездке в Италию.
—
Не бойся, — сказал он, — ты, кажется,
не располагаешь состареться никогда! Нет, это
не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление — если это только
то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани,
не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь
о ее тайне… Может быть, и с тобой
то же… Если это так — это
не глупости.
Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а
не то зашумят дети — хоть вон беги! Если это
не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала
о чем-нибудь.