Неточные совпадения
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А
выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и
не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и
выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны
не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
— Да, только срок контракту
вышел; я все это время платил помесячно…
не помню только, с которых пор.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года, что прошел, только бы засуха
не разорила вконец, а то
вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить; на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его
не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже
не примется, а если и примется, так
не дай Бог что
выйдет.
— Это разорение! Это ни на что
не похоже! — говорил Обломов,
выходя из себя. — Что ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать…
— Нет! Я ядовитый человек! — с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. — Кабы
не пускали Михея Андреича, так бы меньше
выходило! — прибавил он.
Он с няней после обеда опять
выходил на воздух. Но и няня, несмотря на всю строгость наказов барыни и на свою собственную волю,
не могла противиться обаянию сна. Она тоже заражалась этой господствовавшей в Обломовке повальной болезнью.
Ребенка ли
выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все начали
выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги
не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состаревшимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то
вышли от вас вечером, так я подумал,
не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Ей
не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких
вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан,
не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога,
не умея кстати их спрятать.
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег
выходит ужас сколько, и сам
не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…
Минут через десять Штольц
вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и
не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегиванье груди.
Не услышишь филиппики с пеной на губах отсутствующему,
не подметишь брошенного на тебя взгляда с обещанием и тебе того же, чуть
выйдешь за дверь.
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что
выйдет? А если б этого
не было, если б
не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. —
Не знаю…» — думала.
Он
не пошел ни на четвертый, ни на пятый день;
не читал,
не писал, отправился было погулять,
вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и
выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что
не предстояло борьбы.
Обломов был в том состоянии, когда человек только что проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами,
не отрывая взгляда от зари,
не оборачиваясь назад, откуда
выходит ночь, думая только о возвращении назавтра тепла и света.
— Вон какая
вышла логика! — шептал он. — Признаться, я
не ожидал…
— Ничего, — отвечала она, всхлипывая, —
не мешай, дай выплакаться… огонь
выйдет слезами, мне легче будет; это все нервы играют…
Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи
вышли из нее, окружили Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго
не замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет.
— Да, вот на экипаж много
вышло, — вспомнил Обломов, глядя на Захара. — Ты
не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?
Он уж
не видел, что делается на сцене, какие там
выходят рыцари и женщины; оркестр гремит, а он и
не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре: вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
Да и Василиса
не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и
не думает
выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин давно
не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже
выходил на улицу и все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено содержания, и текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной мирно-хлопотливой жизни. Ему
не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц.
Обломов боялся, чтоб и ему
не пришлось идти по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он
не решается еще
выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
Последний, если хотел, стирал пыль, а если
не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет;
не то так сама хозяйка, когда Обломов
выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
За что или отчего полюбила она его именно, отчего,
не любя,
вышла замуж,
не любя, дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?
— Вообразите, — сказала она,
выходя из магазина, — каждый день бывал у нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я послала к нему — сказали, что болен,
не принимает: так и
не видались.
Она ничего этого
не понимала,
не сознавала ясно и боролась отчаянно с этими вопросами, сама с собой, и
не знала, как
выйти из хаоса.
Вот причина, по которой Штольц
не мог уловить у ней на лице и в словах никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии, даже искры чувства, которое хоть бы на волос
выходило за границы теплой, сердечной, но обыкновенной дружбы.
Она мучилась и задумывалась, как она
выйдет из этого положения, и
не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
Акулины уже
не было в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и полы моет, и стирает; она
не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало
выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
— На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал. Я тогда и людям Ильинским рассказал, а
не Никита! Точно, что клевета
вышла. Ах ты, Господи, ах Боже мой!.. — твердил он, уходя в переднюю.
— Какое следствие? Никакого следствия
не будет! Генерал было погрозил
выслать из города, да немец-то вступился,
не хочет срамить Обломова.
Она знала, у кого спросить об этих тревогах, и нашла бы ответ, но какой? Что, если это ропот бесплодного ума или, еще хуже, жажда
не созданного для симпатии, неженского сердца! Боже! Она, его кумир — без сердца, с черствым, ничем
не довольным умом! Что ж из нее
выйдет? Ужели синий чулок! Как она падет, когда откроются перед ним эти новые, небывалые, но, конечно, известные ему страдания!
Многим женщинам
не нужно ничего этого: раз
вышедши замуж, они покорно принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с приготовленным им положением и сферой или так же покорно уступают первому случайному увлечению, сразу признавая невозможным или
не находя нужным противиться ему: «Судьба, дескать, страсти, женщина — создание слабое» и т. д.
Никто
не видал последних его минут,
не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал
выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.
Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс наук и поступил на службу; Машенька
вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда
не равняла и
не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.