Неточные совпадения
Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника; они
на его ласковый
вопрос отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с прочими не говорили.
Делали ли они себе
вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали
на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными
вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили
на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.
— Трудно отвечать
на этот
вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду
на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…
— Что это такое? Что-нибудь ужасное, — говорила она, устремив мысль
на этот
вопрос, а пытливый взгляд
на него.
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не
на деле, то
на словах, участвует во всех
вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких
вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу
на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась
на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или
вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
Однажды вдруг приступила к нему с
вопросами о двойных звездах: он имел неосторожность сослаться
на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и рассказывать ей, пока она не удовлетворилась.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать
на вчерашний
вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите
на меня, как будто говорите: мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в
вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть
на вас, без этого я не верю. Что это?
— А если, — начала она горячо
вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя
на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если
вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала
на призыв ее воли, и
на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли развеселить его.
На ее настойчивые
вопросы он должен был отозваться головною болью и терпеливо позволил себе вылить
на семьдесят пять копеек одеколону
на голову.
И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение; даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете.
На всякий же
вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием.
— Как я рада, что ты пришел, — говорила она, не отвечая
на его
вопрос, — я думала, что ты не придешь, начинала бояться!
Между тем
на Неву настлали мостки, и однажды скаканье собаки
на цепи и отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской, с
вопросом о здоровье и с книгой.
Но лишь только он затрепещет от любви, тотчас же, как камень, сваливается
на него тяжелая мысль: как быть, что делать, как приступить к
вопросу о свадьбе, где взять денег, чем потом жить?..
Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в каждом взгляде видит
вопрос, или упрек, или лукавые намеки
на их свидания.
Он бросился показывать ей квартиру, чтоб замять
вопрос о том, что он делал эти дни. Потом она села
на диван, он поместился опять
на ковре, у ног ее.
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать
на ее
вопрос, как она взглянет, — ничего, ничего.
Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и несимметрично лежащими одна над другой бровями со складкой
на лбу она выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть
на него, как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа
на шутку, сделает глубокий
вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор.
И он не мог понять Ольгу, и бежал опять
на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни
вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
И вдруг
на лице ее заставал уже готовые
вопросы, во взгляде настойчивое требование отчета.
Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял заботливо, не осталось ли
вопроса в ее взгляде, лежит ли заря удовлетворенной мысли
на лице и провожает ли его взгляд ее, как победителя.
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и оба зорко смотрели: он
на нее, не осталось ли
вопроса в ее глазах, она
на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Чем важнее, сложнее был
вопрос, чем внимательнее он поверял его ей, тем долее и пристальнее останавливался
на нем ее признательный взгляд, тем этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не
на ее стороне, и потому
вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
— Я вам сказал, что с вами было и даже что будет, Ольга Сергевна, — заключил он. — А вы мне ничего не скажете в ответ
на мой
вопрос, который не дали кончить?
— О нет! — с важностью заметил он. — Это не давешний
вопрос, теперь он имеет другой смысл: если я останусь, то…
на каких правах?
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и поехала к мужниной родне, не в Пасху и Рождество,
на семейный обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и
вопросом, что делать, и взять у них денег.
При
вопросе: где ложь? в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел
на бесконечную вереницу героев и героинь любви:
на донкихотов в стальных перчатках,
на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке;
на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и
на их Хлой с барашками.
Глядел он
на браки,
на мужей, и в их отношениях к женам всегда видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между тем эти мужья не задумываются над мудреными
вопросами, идут по брачной дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.
Эти
вопросы давно и часто тревожили его, и он не тяготился холостою жизнью; не приходило ему в голову, как только забьется его сердце, почуя близость красоты, надеть
на себя брачные цепи.
Сначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то
на время: едва он закрывал доверчиво глаза, поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый
вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением — он спешил вручить ей ключ к нему.
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек
на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения
на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания
вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.
Она боялась впасть во что-нибудь похожее
на обломовскую апатию. Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновения периодического оцепенения, сна души, к ней нет-нет да подкрадется сначала греза счастья, окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая остановка, будто отдых жизни, а затем… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные
вопросы в беспокойной голове.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и
вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше
на вершинах счастья, когда нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски
вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
— Ничего, — сказал он, — вооружаться твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с тобой, — продолжал он, обнимая ее, — мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами,
на дерзкую борьбу с мятежными
вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье и…
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества.
На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения,
вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
Все
вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы
на заботы по хозяйству,
на ожидания праздников, гостей, семейных съездов,
на родины, крестины, в апатию и сон мужа!