Неточные совпадения
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся
с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже
начал спускать к ним одну ногу
с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
— Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? —
начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой дом был, так я бы
с великим моим удовольствием…
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее
начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он
с пылающими глазами.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и то же время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов
начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге,
с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
— Забыл совсем! Шел к тебе за делом
с утра, —
начал он, уж вовсе не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного…
Но он все сбирался и готовился
начать жизнь, все рисовал в уме узор своей будущности; но
с каждым мелькавшим над головой его годом должен был что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.
Редко судьба сталкивала его
с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в самом
начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
Услышит о каком-нибудь замечательном произведении — у него явится позыв познакомиться
с ним; он ищет, просит книги, и если принесут скоро, он примется за нее, у него
начнет формироваться идея о предмете; еще шаг — и он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит, глядя апатически в потолок, и книга лежит подле него недочитанная, непонятая.
В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается
с боку на бок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет
с постели на колени и
начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то
с первого же шага верхние вещи
начинают дезертировать на пол.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и
с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
— Христос
с вами! Живите на здоровье! Кто вам зла желает? — ворчал Захар в совершенном смущении от трагического оборота, который
начинала принимать речь.
— Что ж, Илья Ильич, —
начал Захар
с самой низкой ноты своего диапазона, — я ничего не сказал, окроме того, что, мол…
— Виноват, Илья Ильич, —
начал он сипеть
с раскаянием, — это я по глупости, право, по глупости…
Он углубился в сравнение себя
с «другим». Он
начал думать, думать: и теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал Захару о другом.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами
с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку
с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно
начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
И
с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни
с того ни
с сего,
начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери. Та знает отчего и
начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке
с ним на целую неделю.
— А вот как я скажу барину-то, —
начал он
с яростью хрипеть на кучера, — так он найдет, за что и тебя ухватить: он тебе бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он
начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и играть
с ней в четыре руки.
Другой, Мишель, только лишь познакомился
с Андрюшей, как поставил его в позицию и
начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! —
начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел
с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь
с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины,
с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул
с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы
с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу,
с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Какой первый шаг сделать к тому?
С чего
начать? Не знаю, не могу… нет… лукавлю, знаю и… Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.
Но когда однажды он понес поднос
с чашками и стаканами, разбил два стакана и
начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Он
начал гладить котенка: и
с котенком скучно!
Он сел к столу и
начал писать быстро,
с жаром,
с лихорадочной поспешностью, не так, как в
начале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
Мне
с самого
начала следовало бы строго сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали.
— Почему? — повторила она и быстро обернулась к нему
с веселым лицом, наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить его в тупик. — А потому, —
с расстановкой
начала потом, — что вы не спали ночь, писали все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…
Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце и в голову; он
начал дышать тяжело,
с волнением. А она смотрит ему прямо в глаза.
Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает. Он
с полугоры
начал звать ее.
— Нет, нет, все не то! — говорил он
с тоской. — Вот видишь ли что… — нерешительно
начал он, — мы видимся
с тобой… тихонько…
— Представь, —
начал он, — сердце у меня переполнено одним желанием, голова — одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут
с языка. А ведь как просто, как… Помоги мне, Ольга.
— Когда же пора, если между нами все решено? — нетерпеливо спросил он. — Что ж теперь делать?
С чего
начать? — спрашивал он. — Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь…
Двор величиной был
с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые
с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да большая черная собака
начала рваться на цепи направо и налево,
с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
— Нет, я
с вами хотел видеться, —
начал Обломов, когда она села на диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо
начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила
с Акулиной, а теперь
с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и
начала опять рваться
с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть,
начал пятить лошадей; куры опять, в тревоге, побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов.
— Нет, это ничего, — сказал он, — я думал, вы говорите о канарейках: они
с утра
начинают трещать.
«Куда ж я дел деньги? —
с изумлением, почти
с ужасом спросил самого себя Обломов. — В
начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
— Кто меня
с детьми-то возьмет? — отвечала она и что-то
начала считать в уме.
Опять поднялась было тревога со дна души, опять он
начал метаться от беспокойства, как говорить
с Ольгой, какое лицо сделать ей.
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет видеться
с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не подумал
с утра
начать готовиться ехать к Ольге.
После обеда, лишь только было он, лежа на диване,
начал кивать головой, одолеваемый дремотой, дверь из хозяйской половины отворилась, и оттуда появилась Агафья Матвеевна
с двумя пирамидами чулок в обеих руках.
— Ты бываешь каждый день у нас: очень натурально, что люди толкуют об этом, — прибавила она, — они первые
начинают говорить.
С Сонечкой было то же: что же это так пугает тебя?
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но
с чего
начать?
—
Начал было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Поверенный распорядился и насчет постройки дома: определив, вместе
с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ
с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь,
начать стройку при себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню, следовательно, расходы было из чего покрыть.
С начала лета в доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Иванове дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случалось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в Иванов или в Ильин день!»
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он
начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело,
с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.