Неточные совпадения
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый
раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же
как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей,
как особых примет на теле, в его уме нет.
Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда
раза три,
как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.
—
Какие скверные чернила! — сказал Обломов. — В другой
раз у меня держи ухо востро, Захар, и делай свое дело
как следует!
Он пошептал и переставил слова: вышло, что который относится к этажу — опять неловко. Кое-как переправил и начал думать,
как бы избежать два
раза что.
— Прошлый
раз, восемь лет назад, рублев двести стало —
как теперь помню, — подтвердил Захар.
Я ни
разу не натянул себе чулок на ноги,
как живу, слава Богу!
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот
раз в одну, невозможную ни для
какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь китайского гонга или индийского тамтама.
Так он попеременно волновался и успокоивался, и, наконец, в этих примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот
раз,
как находил всегда, целый ковчег надежд и утешений,
как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий.
Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя,
как будто оборачивается назад взглянуть еще
раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый день.
Он с радостным изумлением,
как будто в первый
раз, осмотрел и обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с шатающимся крыльцом, разными пристройками и настройками и с запущенным садом.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он,
как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два
раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Старик Обломов всякий
раз,
как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться,
как лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я подумаю».
Это случалось периодически один или два
раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки,
как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
—
Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел,
какие юбки да
какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной
раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
И он повелительно указывал ему рукой на лестницу. Мальчик постоял с минуту в каком-то недоумении, мигнул
раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого, встряхнул волосами и пошел на лестницу,
как встрепанный.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не такую,
какую рассказывал ему сто
раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
Я два
раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу,
как свое имение.
Написав несколько страниц, он ни
разу не поставил два
раза который; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво,
как в «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии.
— Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая в первый
раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления,
как тогда…
«Да что же тут дерзкого? — спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако
как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий
раз женщину; да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог…»
Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему,
как взять поднос одной рукой,
как плотно придержать другой, потом два
раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни
разу не показалась на губах, ни
разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство,
как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
Но беззаботность отлетела от него с той минуты,
как она в первый
раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний
раз и услыхать,
как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня,
как не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Верьте же мне, — заключила она, —
как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я
раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор,
как знаю вас, я много передумала и испытала,
как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою жизнь: в сотый
раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к сердцу. Он представил себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед,
как бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к вопросу, что он теперь и
как могла,
как может полюбить его Ольга и за что?
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной поспешностью, не так,
как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни
разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый
раз сказала мне,
как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви —
как уйти? Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу,
как платье, нельзя. «Не любят два
раза в жизни, — думала она, — это, говорят, безнравственно…»
Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги,
раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода…
как вдруг неожиданно налетело облако.
—
Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще
раз вместе, — я погибла.
— Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает
разом муку и такие радости,
каких…
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три
раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви
как будто остановилась, пошла ленивее,
как будто не хватило в ней содержания.
По приемам Анисьи, по тому,
как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок,
как смахнула щеткой
разом пыль с полок, со стен и со стола;
какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам;
как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и
какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у себя место в сердце.
Я и в мыслях не думаю, не токмо что болтать, — трещала Анисья,
как будто лучину щепала, — да ничего и нет, в первый
раз слышу сегодня, вот перед Господом Богом, сквозь землю провалиться!
Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения.
Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не
раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.
Зато он чаще занимается с детьми хозяйки. Ваня такой понятливый мальчик, в три
раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал,
как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка — плохо, правда, но зато она так смешно трудится маленькими ручонками и все бегает показать ему каждый обрубленный вершок.
— Что ж ты делал эти дни? — спросила она, в первый
раз оглядывая глазами комнату. — У тебя нехорошо:
какие низенькие комнаты! Окна маленькие, обои старые… Где ж еще у тебя комнаты?
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит,
как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом,
разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни
разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что сказать ей,
как отвечать на ее вопрос,
как она взглянет, — ничего, ничего.
Иванов день прошел торжественно. Иван Матвеевич накануне не ходил в должность, ездил
как угорелый по городу и всякий
раз приезжал домой то с кульком, то с корзиной.
Она мучилась и задумывалась,
как она выйдет из этого положения, и не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить
разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
Илья Ильич позавтракал, прослушал,
как Маша читает по-французски, посидел в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел,
как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее
раз десять то на ту, то на другую сторону, и в то же время беспрестанно бегала в кухню посмотреть,
как жарится баранина к обеду, не пора ли заваривать уху.
Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав
раз в избранном человеке достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить — переставала и любить,
как случилось с Обломовым.
Он целые дни, лежа у себя на диване, любовался,
как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не
раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки,
как бывало в Обломовке.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой
раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него,
какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
Несколько
раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и — застала его так же кротко покоящимся на одре смерти,
как на ложе сна, только голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три
раза кофе, переменять три
раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены
как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.